Перикл
Шрифт:
— Фидия арестовали, — ответил Лисикл. — Менон написал на него жалобу архонтам, обвинил его в краже золота, которое отпускалось ему из казны для одеяния Афины, и в святотатстве: он сделал лицо Афины похожим на лицо Аспасии, а на щите богини изобразил себя и Перикла. Жалоба Менона выставлена в портике архонта-царя, я видел её собственными глазами. Если не веришь мне, пойди и посмотри.
— Ты сказал уже об этом Аспасии? — спросил Сократ, кладя яблоко обратно в деревянное блюдо. — А Перикл знает?
— Я боюсь сказать об этом Аспасии: кто первым сообщает дурную весть, того перестают любить. Перикл, наверное, тоже не знает. Но и ему я не скажу об этом: он и без того смотрит на меня косо.
— Менон — это кто? Тот самый, что был помощником Фидия?
— Тот самый, — утвердительно покивал головой Лисикл. — Так что пирушки сегодня, наверное, не будет, а жаль — давно не собирались.
Пришёл Софокл, заглянул в экседру, увидел Сократа и Лисикла, сказал:
— Пойду мыть ноги. Целый день сегодня ходил по разным святилищам, проверял сокровищницы — получил такое поручение от стратегов. Ноги черны от пыли и гудят.
— О чём же они гудят? Не о том ли, что арестовали Фидия? — спросил Лисикл: не решаясь сообщить эту новость Аспасии и Периклу, он готов был поделиться ею не только со всяким встречным, но и с каждым придорожным камнем. Софоклу он рассказал об аресте Фидия и жалобе Менона едва ли не с радостью.
— Арестован?! Что он совершил?
— Менон обвинил его перед архонтами в краже золота, которое ты ему отпускал на облачение Афины Парфенос!
— Вздор! — сказал Софокл. — Всё облачение Афины — съёмное. Его всегда можно снять и взвесить.
— Я тоже так сказал, когда прочёл жалобу Менона в портике царя. Но там были большие знатоки дела, которые сказали, что Фидий мог украсть золото, подмешав в то, что ты отпустил ему из казны, всякие добавки — медь, олово, всякие камни и соли. При плавке. Когда он добивался, чтобы золото было разных цветов и оттенков. Ведь делал же он это — переплавлял, правда? Как в одно вино добавляют другое, в дорогое — дешёвое. Иногда же просто воду добавляют. Ты понял, Софокл?
— А если допустить, что я отпускал ему золото уже с добавками? Какое я ему отпускал, такое он и плавил, и ковал, делая из него облачение для богини. Никто не докажет, что было не так.
— Придётся раздевать нашу богиню и взвешивать её одежды — это первое. Придётся доказывать, что золото не подменено сплавами — это второе. А камни! — хлопнул себя по лбу Лисикл. — Совсем забыл про драгоценные камни! Говорят, что он и камни раздавал всяким красоткам. — При этих словах Лисикл испуганно огляделся, подумав, должно быть, о том, что его могла услышать неожиданно вошедшая Аспасия, одна из красоток, о которых он сказал, но тут же успокоился, увидев, что страх его был напрасным — Аспасии в экседре не было, — и продолжил: — И слоновую кость придётся взвешивать, и серебро, и медь, и красное дерево, и жемчуга... А чтобы всё это снять с богини и взвесить, нужно постановление Экклесии. Все Афины скоро узнают, что Фидий — вор. Но и это не всё. — Лисикл причмокнул от удовольствия, какое ему доставлял этот рассказ про жалобу на Фидия. — Менон обвинил Фидия ещё и в кощунстве! На щите Афины — лица самого Фидия и Перикла, а лицо богини — это лицо, — Лисикл перешёл на шёпот, — это лицо Аспасии!
— Ты как будто радуешься всему этому? — спросил Софокл, насупившись. — Прямо пляшешь от радости.
— Ты что? Я волнуюсь. Такое для всех несчастье, — начал было оправдываться Лисикл, но тут в дверях, ведущих из гинекея в экседру, появилась в сопровождении служанок Аспасия.
— Какое несчастье? — спросила она, услышав последнее слово Лисикла. — Ну, Лисикл! Какое несчастье?
Лисикл побледнел и прижал ладонь ко рту: получалось так, что всё-таки он должен будет сообщить Аспасии дурную весть. Он с мольбой посмотрел на Сократа, затем на Софокла, которые могли бы ему сейчас помочь — ответить на вопрос Аспасии вместо него. Выручил его Сократ. Правда, рассказывая Аспасии о жалобе Менона, он не забыл сказать о том, что услышал о ней от Лисикла.
Выслушав Сократа, Аспасия повернулась и молча ушла. Служанки последовали за ней, как цыплята за наседкой.
— Что теперь будет? — спросил Лисикл, переводя взгляд с Софокла на Сократа и обратно. — Вечеринка не состоится? Ах, я мог бы промолчать, а никто другой, возможно, о жалобе ещё не слышал — я говорю о гостях.
— Позднее раскаяние подобно кашлю после неприличного извержения звука из нижней части тела, как говорил Эзоп, — сказал Лисиклу Сократ.
Аспасия вечеринку не отменила. Сказала, когда были наполнены чаши после возлияния богам:
— Фидий не одобрил бы, когда б мы разошлись, не испив вина, в печали. Завтра друзья навестят его и продолжат этот пир вместе с ним в тюрьме. Там не так удобно пировать, как здесь, но вино от этого не испортится.
Едва были осушены чаши за счастливое возвращение Алкивиада, за его спасение от верной гибели на поле боя и за спасителя его Сократа, как в экседре появился Перикл вместе с Эврипидом, трагедийным поэтом, который с некоторых пор стал состязаться с Софоклом. «Алкестиду» Эврипида несколько лет назад поставил Перикл — был хорегом этой драмы, в которой рассказывалось о том, как Алкестида, жена фессалийского царя Адмета, пожертвовала собой ради спасения мужа и была вырвана из рук Танатоса, демона смерти, Гераклом, которого восхитила любовь Алкестиды к Адмету. Эврипид, человек богатый и знатный, жил на Саламине и посещал Афины редко, но при этом непременно встречался с Периклом, считая его своим другом.
— Вот Эврипид, великий поэт, — сказал Перикл, представляя саламинца, хотя все знали его и видели в театре не одну его тетралогию.
Эврипид остался с Периклом, хотя Софокл звал его к себе, а Сократ, чьё ложе находилось рядом с ложем Софокла, готов был уступить Эврипиду своё место и перебраться к Алкивиаду, в компанию молодых людей.
Все ждали, что скажет Перикл, но он отказался от своего права произнести тост в собственном доме, заявив, что очень устал и хочет, прежде чем сказать что-либо, освежить свои мысли вином.
— Вот и Эврипид утверждает, — сказал он, извиняясь, — что лёгкие мысли всплывают в вине на поверхность, а тяжёлые в нём тонут. Утоплю тяжёлые и печальные, дам всплыть лёгким и радостным — тогда поговорим! Что ты скажешь, Аспасия? — передал он жене право на тост.
Аспасия была в красном, но при слабом освещении лампионов, которые к тому же стояли далеко от ложа Аспасии, её одежды казались почти чёрными, а лицо светилось как луна. Сверкнули камни на браслетах и ожерелье — Аспасия встала, поправила рукой искусно сделанную высокую причёску, украшенную булавками с самоцветами, и сказала: