Перо ковыля
Шрифт:
Этот маленький сокол такой же охотник-мышелов, как и сова. Одинакова их добыча, хотя сова не берет дань с сусличьего племени, а пустельга не ловит тех, кто выходит из норок ночью. Часто гнездятся бок о бок, охотятся на одних и тех же полях, но в разное время суток. И охотничий прием у пустельги такой же, как у совы, — быстрый бросок сверху, но не погоня. Потому и летает невысоко, чтобы не упустить замеченную жертву.
У опытных птиц промахи редки, но быстрая, проворная добыча уходит и от них. Однажды я видел, как ушел от пустельги в открытой степи большой тушканчик. Выскочив из разрушенной плугом норки, ошеломленный зверек сделал два или три неуверенных прыжка, оглядываясь, куда бы поскорее спрятаться от яркого солнца. Но его уже успела заметить летевшая за трактором пустельга, и казалось, что жить ему осталось секунды, что даже длинные ноги
Пустельга никогда не торопится съесть добычу, как бы голодна ни была. Сусликов она разделывает так аккуратно, что остается от них почти целая вывернутая и отмездренная шкурка с крупными косточками ног на ней. Мелкие птицы попадают пустельге в когти так редко, что охоту на них можно считать случайной и не ставить ей в вину. У одной пары на двести семьдесят мышей, хомячков и полевок, тридцать три ящерицы и полсотни хлебных жуков-кузек, пойманных для себя и птенцов, пришлось всего-навсего четыре птицы. Наверное, поэтому так безбоязненно относятся к пустельге мелкие пичуги, без волнений перенося ее присутствие даже вблизи собственного гнезда. В конце лета сокола можно видеть в самой гуще предотлетной стаи воронков, отдыхающих в полдень на карнизе или проводах. Однако когда пустельга появляется среди стрижей, те стремятся подняться выше, словно избегая даже ничтожного риска. Как настоящему охотнику, ей чуждо убийство ради убийства, и во взгляде ее спокойных черных глаз нет ни свирепости хищника, ни надменности сильного.
Пустельга не строит гнезд, и поэтому не всегда в хороших охотничьих угодьях удается паре найти место, где положить яйца и вывести птенцов. На береговых обрывах годятся для этого небольшие пещерки, в стенах зданий — балочные ниши и вентиляционные ходы, в старых парках и перелесках — широкие дупла двухсотлетних лип и тополей. А на равнинах лесостепи пустельгу обеспечивают временным жильем только сороки и грачи. В лесополосах под Эртилем, созданных в одном из самых безлесных уголков Черноземья, более пятидесяти лет не было ни грачей, ни сорок, и пустельга ненадолго останавливалась здесь только на осеннем пролете. Когда же тут осела первая пара сорок, весной следующего года их гнездо было занято соколиной семьей. Прилетев на место, едва сошел с полей снег, пустельги завладели сорочьей постройкой и несколько дней охраняли ее, неотлучно по очереди сидя вблизи, чтобы ни сороки, ни кто другой не захватили.
Пустельги и в грачиных колониях нередко появляются одновременно с передовыми грачами, пока еще не все уцелевшие за зиму гнезда заняты хозяевами. В грачевниках судьба выводка не подвергается той опасности, которая обычна, если соколки селятся на отшибе. Грачи в их гнезда не заглядывают, а вороны и сороки опасаются появляться поблизости, пока не поднимется на крыло шумливый грачиный молодняк. В другом же месте не так уж редко сороки, собравшись до десятка, сдергивают насиживающую пустельгу с яиц и растаскивают их у нее на глазах. Иногда и пустельга, не ради мести, конечно, ловит на корм своим птенцам короткохвостых сорочат-слетков.
Пустельга, пожалуй, единственная из хищных птиц, которая легко приживается даже в городах. Особого внимания она к себе не привлекает, улетая охотиться за городскую черту: на открытые поля, луга или еще не застроенные пустыри. Поднявшись на крыло, молодые долго в семье не живут. Пройдя короткую школу обучения охоте, они расстаются с родителями и друг с другом. Этот соколок — охотник-одиночка.
Осенью пустельге на большой высоте делать нечего, ее пролетный путь — это и охотничья дорога. Но зато весной, когда птицей овладевает иное настроение, она не может жить без высоты. Не рядом, а чуть поодаль друг от друга самец и самка входят в восходящий ток нагретого над сухим склоном воздуха, и, ни разу не взмахнув крыльями, по крутой спирали уходят под самое облачко, заслонившее солнце. Там птицы, едва различимые снизу, как маленькие ласточки, подлетают друг к другу и стремительно скользят к горизонту или, наоборот, подтянув крылья к корпусу, наращивают скорость до предела — до свободного падения. Сокол есть сокол и свободный полет — его стихия.
Рыжий отшельник
Опустело
Сухой ветер разметает пушистый снежок, и кое-где среди черно-белых комьев и глыб проявляются рыжеватые пятна мелко искрошенной глины, словно кто-то выбросил ее из-под земли. От середины выброса, от едва заметного углубления в нем ведут в разные стороны две узкие дорожки. Но нигде не видно никакого входа-выхода. На работу слепыша это непохоже, потому что поблизости не видно других выбросов, и глина поднята с глубины не меньше метра, из-под мощного слоя рассыпчатого чернозема.
Пока я гадаю, кто отсиживается в запечатанном подземелье, грунт посередине низенького холмика начинает шевелиться, потом проваливается вниз, и из довольно широкой дыры высовывается припорошенная глиняной крошкой усатая мордочка рослого хомяка. Опираясь коротенькими передними лапками на край дыры, зверек наполовину вылезает из норы и осматривается по сторонам, поставив торчком широкие, округлые уши, рыжие, с узкой черной каймой по краю. Кажется, что он напряженно прислушивается к шелесту одинокой травинки или шороху снежинок, не решаясь вылезти полностью.
— «Зачем вылез, хомяк?» — спросил я вполголоса. Но хотя между нами меньше шага, зверек даже не вздрогнул от этих звуков. Не обернулся он и на свист, на хлопок в ладоши, не повел ушами и на повторный вопрос погромче. Можно подумать, что глух хомяк от рождения или оглох от тишины в своем заточении, коль не проявил ни испуга, ни удивления или любопытства. А может быть, застыл он от изумления, озадаченный изменением обстановки, впервые в жизни увидев снег.
К занятому едой зверьку можно подойти вплотную. Можно, не делая резких движений, пощекотать ему пузечко соломиной, но он не оставит своего занятия, пока до отказа не набьет защечные мешки, и лишь потом без особой поспешности засеменит к норе. Бежит, будто ползет: передних лапок не видно, и только мелькание пяток выдает, что есть задние. Не от страха прижимается к земле бегущий хомяк, а просто коротконог он, как любой житель тесных подземелий.
Скорее всего, и слух, и зрение у хомяка нормальные, и сам он не из робкого десятка, а все дело в какой-то непонятной самонадеянности или отчаянной смелости. Если преградить дорогу бегущему к норе хомяку, он, не ввязываясь в драку и не теряя спокойствия, постарается обойти препятствие. Если это не удается, зверек становится в боксерскую стойку, прикрыв широкую грудь маленькими лапками. А грудь у него черного цвета. И не просто черного, а угольно-черного. Наверное, это производит ошеломляющее впечатление или по крайней мере озадачивает того, кто хотел остановить хомяка. Уж очень неожиданно получается: только что навстречу бежал низенький рыжевато-серый зверек с ярко-рыжей маской и белыми толстыми щеками и вдруг, поднявшись столбиком, стал втрое выше ростом и показал такую пугающую черноту, которая видна, наверное, даже ночью. Как предупредил: не то еще будет, если не пропустишь. Да и поза его при этом выражает решимость драться до последнего. Водяная крыса при такой встрече, кажется, дышать перестает от страха.
Хомяк открыл нору не ради свежего воздуха. Даже не оглядевшись, как следует, он вылез и, пробежав по одной из своих дорожек, засеменил по глубокому колесному следу к обгрызанному корню сахарной свеклы и захрустел, быстро откусывая от него кусок за куском. Упираясь передними лапками в промороженный корень, он торопливо запихивал свеклу за щеки, и его голова и шея постепенно раздувались сначала с одной стороны, потом — с другой. Когда хомяк побежал домой, он еще и в зубах нес кусок корня, которому уже не было места в защечных мешках. С этакой ношей он с явным усилием, дрыгая коротенькими лапками, едва затиснулся в собственную нору. Там, внизу вытолкал все кусочки из-за щек, снова вылез наружу и побежал уже в другую сторону.