Персонных дел мастер
Шрифт:
— Этот уже сейчас готов драться с угнетателями османами, и, чаю, так настроены все молдаване и волохи...— весело заключил Петр, когда капитан, нагнувшись перед низкой дверью, вышел из комнаты.— Каков молодец, а, Гаврила Иванович?! Ежели и сербы таковы, как сей молдаванин, все Балканы взорвутся, как пороховая бочка, стоит русским войскам стать на Дунае.
— Некоторые сербы у меня здесь за дверьми,— спокойно доложил Головкин, словно видеть посланцев с берегов Дуная в заснеженной Москве — самое обычное дело. И впрямь, на зов канцлера в комнату вошли трое сербов. Стоявший впереди важный и пожилой серб был богатый купец Савва Владиславович родом из славного портового города Рагузы, что находился тогда во владении Венецианской республики. Он столь часто говорил, что он из Рагузы, что в Москве его прозвали Рагузинским, и это прозвище стало его русской фамилией. Савва Владиславович давно вел торговые дела с Россией, завел в Москве
— «...Пристойно есть вам...— возвысил Савва Владиславович свой голос, словно в церкви,— древнюю славу возобновить, соединясь с нашими силами, и, единокупно на неприятеля вооружившись, воевать за Веру и Отечество, за честь и славу вашу, за свободу и вольность вашу и наследников ваших!— Стоявшие за спиной Рагузинского офицеры-сербы в этом месте одобрительно загудели, а лукавый Савва покосился на сидевшего в кресле царя и продолжал мягко и приветливо: — Мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамошние народы христианские от тиранства поганского избавити... а поганина Магомета наследники будут прогнаны в старое их отечество, в пески и степи аравийские. Сии нашего царского величества грамоты доброжелательные вручены будут от посланных наших...»
— Кто же сии посланцы?— Петр встал и подошел к офицерам-сербам. Рагузинский представил: полковник Михайло Милорадович, друг черногорского владыки Даниила, и капитан Иван Лукачевич, родом из сербской Подгородицы. Люди верные и надежные.
— Добро!— Петр не без удовольствия оглядел рослых и статных офицеров,— Каким же путем доставите нашу грамоту?
Милорадович шагнул вперед, объяснил:
— Выедем поначалу в Венецию, а оттуда кораблем в Рагузу, ну а из Рагузы,— полковник улыбнулся Рагузинскому,— путь в Черногорию всем нам ведом. Вот и Савва Владиславович не даст соврать...
Петр взял у Рагузинского грамоту и размашисто подписал манифест: «Дан в Москве, лета Господня 1711-го, февраля в двадцатое число. Петр». Передавая грамоту Милорадовичу, наказал:
— Ехать без промедления. И помните — сие первый клич к свободе южных славян!
Когда сербы вышли, Петр повернулся к Головкину:
— Пошли-ка вместе с этими молодцами в Венецию князя Сонцева. Он и сих офицеров вовремя в Рагузу переправит да заодно выяснит намерения Венецианской республики! (Отпуская Головкина, Петр дружески полуобнял канцлера.) Ну что, Гаврила Иванович?! Видит бог, не хотел я сей войны, не мы ее зачинщики! Пиши манифест о войне с турком!
Через несколько дней холодным вьюжным февральским утром вокруг Успенского собора в Московском Кремле были выстроены шеренги преображенцев и семеновцев. Над полками на ветру развевались знамена с крестом. На каждом красовалась надпись: «Сим знаменем победиши!» В Успенском соборе было не протолкнуться: в первых рядах генералы и офицеры-гвардейцы, знатные дамы, явившиеся провожать в поход своих любимых и родственников, вельможи и иностранные дипломаты. Позади густо подпирало купечество. Облака ладана плыли над толпой. И казалось, не с амвона, а оттуда, из-за облаков, звучали слова царского манифеста о вероломном разрыве мира султаном Ахмедом против его царского величества. А вслед за тем грянуло: объявлена война супротив врагов и угнетателей веры христианской! И складно запел многоголосый хор о даровании победы войску Христову.
Прямо с площади гвардия выступила в новый поход.
Венецианские карнавалы
Нежным мартовским утром 1711 года от набережной Скьявоне в Венеции отвалил небольшой купеческий корабль, взявший курс на Рагузу, богатый славянский город в далматинских владениях Венецианской республики. Последними на его борт взошли офицеры-сербы. С набережной им приветливо помахали шляпами две персоны: сухощавый нарядный вельможа в пышном парике а la Людовик XIV и высокий белокурый красавец, размахивающий широкополой шляпой, кои уже и в те времена носили обычно художники.
— Дай бог удачи в том святом деле полковнику Милорадовичу и его сотоварищам, — по-русски молвил вельможа, глядя на удаляющийся корабль, скользящий по аквамариновым водам Венецианской лагуны.
— Корабль бежит прямо по солнечному лучу... Мореходы считают — то добрый знак!— по-русски же ответил художник-красавец. Впрочем, на набережной Скья-1Юне, Славянской набережной, никого не удивляла славянская речь: ведь сюда причаливали корабли из всех далматинских владений республики, и сербская, хорватская и словенская речь густо мешалась здесь с итальянской.
Между тем корабль и впрямь уходил прямо по солнечному лучу. Поднявшееся из-за Адриатики солнце окрасило его паруса в алый цвет.
— Цвет виктории! — радостно вырвалось у художника.
— Или цвет большой крови...— задумчиво и как бы про себя сказал его спутник.
Тем временем набережная Скьявоне заполнялась разным портовым людом: матросами, грузчиками, шкиперами из заморских стран. Многоголосый портовый шум оглушал непривычное ухо, а блеск свинцовых листов, покрывавших крышу старой тюрьмы Карчере, на ярком солнце слепил глаза. На колокольне собора Святого Марка с тяжелым вздохом прогудел самый большой из пяти колоколов — Марангона, возвещавший о начале рабочего дня и начале заседаний во Дворце дожей Большого совета республики. Скоро через мост Вздохов поведут на суд трибунала иных важных преступников. Пока же осужденные могут в последний раз увидеть через решетчатые окна высокое венецианское небо, яркую синь моря и слепящее солнце.
— За что я тебя люблю, мой Бочудес,— насмешливо выговаривал Сонцев (он и был тем важным вельможей, что провожал офицеров-сербов),— так это за твердую веру в добрые знаки фортуны. Посади тебя в венецианскую Карчере, так и в сем страшном узилище ты узришь добрый знак.
— А ежели поведут через мост Вздохов, то я и тут словлю фортуну за хвост и прыгну в воды канала,— подхватил Никита шутку князя и беспечно помахал в сторону Карчере своей широкополой шляпой. Впрочем, как ему не верить в добрые знаки фортуны, когда на днях нежданно-негаданно на крутой лестнице, ведущей в его мансарду на шестом этаже, услышал он вдруг русскую речь и перед ним, как добрый посланник небес, вырос Сонцев. Ведь в тощем кошельке художника жалобно позвякивали не полновесные дукаты, а жалкие сольди, которых едва хватало, чтобы купить дешевой рыбы на рынке Песке-рии. Теперь же он мог сидеть не в нищей траттории, а в знаменитом на всю Европу кафе на площади Сан-Марко и наслаждаться крепким яванским кофе и восточным шербетом, слушая родную русскую речь. Ведь до появления Сонцева Никита мог поговорить по-русски за год пребывания в Италии лишь однажды: вот с этим толстым и добродушным синьором Гваскони, доставившим ему осенью из Москвы скудный пансион, который хотя и шел от царя, но был совсем не царским. Франческо Гваскони при этом отлично выговаривал по-русски только одно слово: икра! Уже двадцать лет сей флорентиец на венецианской службе торговал в Италии русской икрой и сейчас самодовольно оглядывал посетителей за сотнями столиков кафе, установленных прямо на площади: многие из них ели тоненькие драгоценные бутерброды с красной и черной икрой, и то была икра, доставленная из России в бочонках купеческой компании Гваскони. В прошлом году синьор Гваскони доставил в тех бочках в Венецию, Рим, Милан и родную Флоренцию до пятнадцати тысяч пудов икры, осетрины и этой чудесной красной рыбы — семги. Цены на эти товары в Московии ныне падут, а в Италии синьор Гваскони по случаю турецкой войны еще более их поднимет. Синьор Гваскони одним ухом слушал журчащую речь этого русского mi язя, другим с наслаждением внимал нерезвому кофейных чашечек, под который поедалась его икра. Впрочем, собравшаяся на этой площади публика вполне могла позволить себе и икру, и кофе — ведь сюда слетелась на весенний карнавал вся европейская знать, ищущая развлечений. Л развлекаться в тогдашней Европе можно было только и Венеции: на западе все еще продолжалась эта бесконечная война за испанское наследство, на востоке бушевала Северная война, к которой теперь добавилась русско-турецкая. Некогда веселый Париж стал городом инвалидов, и в Версале престарелый Людовик XIV и его последняя метресса госпожа Ментенон утвердили царство иезуитов — из Парижа был выслан итальянский театр, а и «Комеди Франсез» запрещены пьесы Мольера.
И только беспечная Венеция избежала всех войн и веселилась напропалую, с размахом проматывая нажитые за века сокровища и достояние могущественной когда-то купеческой республики. Венецианские карнавалы, сменяя друг друга, длились по полгода, и все это время венецианцы носили маски и самые причудливые наряды. Вот и сейчас поутру за кофейными столиками смешались пурпурные рясы и золотые ризы кардиналов и аббатов, роскошные персидские халаты и пышные восточные тюрбаны переодетой знати, и все наперебой говорили о новой войне царя с султаном, так что Восток на нынешнем карнавале был в особой чести. Даже прелестницы-куртизанки, слетевшиеся в Венецию со всей Европы, лихо сдвинув по нынешней моде маленькие женские треуголки на ухо, преважно рассуждали в кафе со знаменитыми шулерами, только что с приличным выигрышем покинувшими ночной игорный дом Риготто, войдет ли царь Петр в Константинополь новым Константином Великим и какая в том выгода Венецианской республике.