Персонных дел мастер
Шрифт:
Меж тем генерал Шпарр распорядился своим бомбардирам подтянуть пушки к городским воротам и бить по ним калеными ядрами. Пушки генерала Шпарра выбили-таки старые крепостные ворота, и с воем и гиканьем ворвалась орда в город. Но город был пуст: все жители успели укрыться в верхнем замке.
С ненавистью взирал Орлик на стены столь хорошо знакомого ему замка. Ведь здесь держал когда-то Мазепа свою вторую столицу, здесь спрятал он и другую половину своей великой казны, и кому лучше, чем ему, бывшему генеральному писарю, было то ведомо. По знаку Орлика бросились мазепинцы, поляки и татары к стенам замка. Но навстречу ударили картечью десятки орудий.
Генерал Шпарр наотрез отказался выставить вперед свои орудия: на голом месте их немедля сметет жестокий огонь!
— Потребно рыть шанцы и делать апроши!5— твердил упрямый швед и, показывая на убитых под стенами замка, сердито добавил: — Иначе с нами со всеми будет так!
Спорить не приходилось, столь частый огонь вели запорожские пушки со стен замка.
Орлик пытался выманить гарнизон хитростью и предложил Анненкову с честью сдаться, отпустив русских солдат в Киев.
Но Анненков отлично помнил, как провели его Мазепа и этот его проклятущий писарь Орлик в Батурине, отправив его встречать Меншикова с кумплиментом, дабы самим спокойнее перебежать к шведам.
— Второй раз эти проклятые мазепинцы меня не проведут! Я лучше взорву пороховой погреб и сам погибну, но замок не сдам!— твердо ответил он посланцу Орлика. И снова ударили со стен замка тяжелые орудия.
Русские продолжали стрельбу даже вечером, так что темное небо то и дело пронизывали огненные шары: то летели бомбы и раскаленные ядра. И скоро, то ли от этих снарядов, то ли от начавшихся в нижнем городе грабежей, начался столь великий пожар, что ночевать в городе стало невозможно, и Орликово войско отступило в поле. В этом-то поле, где казнил когда-то Мазепа лютой казнью великих украинских страдальцев Кочубея и Искру, Орлик склонился перед неизбежным: обложить поутру замок и повести правильную осаду. Поход на Киев был задержан.
Однако сидеть в залитых мартовской водой апрошах не желали ни беспокойные польские паны, ни татарские мурзы. И начало таять войско Орлика. Ушел в Речь Пос-политую Иосиф Потоцкий и увел польскую конницу, распустил свою орду и буджакский салтан: грабить, убивать, собирать ясырь! И запылала Правобережная Украина!
В Киеве об осаде Белой Церкви стало известно уже вечером. Сотник Бутович на взмыленной лошади яко ви-хорь влетел на подворье киевского генерал-губернатора и вручил князю Дмитрию тревожное письмо бригадира Анненкова. На обычно холодном и бесстрастном лице Голицына проступило явное волнение.
Через своих лазутчиков в буджакской степи князь Дмитрий давно знал, что стараниями короля Карла и крымского хана собирается разномастное войско Орлика для похода на столицу Украины, но твердо уверился, что именно в силу этой разномастности и многих свар меж своими начальниками войско то долго еще не выступит в поход. И вдруг Орлик под Белой Церковью с сорока тысячами, а у него в Печерской фортеции и шести тысяч солдат не наберется — половина гарнизона ушла на Левобережье помогать Скоропадскому и Бутурлину против Девлет-Гирея.
— В сих консидерациях выступать на выручку Белой Церкви — чистое безумие!— твердо заявил на воинском совете генерал Пфлуг.— Ведь вашему сиятельству еще не менее двух тысяч солдат надлежит оставить для охраны фортеции, так что в поле у вас едва наберется четыре тысячи против сорока.
Слушая педантичное разъяснение генерала-немца, князь Дмитрий про себя насмешливо отметил это «у вас». Выходило, что Пфлуг уже заранее отделил свою особу от безнадежной вылазки, решив остаться за мощными бастионами Печорской крепости.
— И все же я двинусь вперед и с сими малыми силами,— упрямо выпятил Голицын свой твердый подбородок.— Не сможет это разномастное воинство устоять против отборных полков, сражавшихся под Полтавой!
Эта склонность к наступательным действиям вообще отличала после полтавской виктории большинство ге-иералов и офицеров русской армии, обретших небывалую дотоле уверенность и в своих солдатах, и в своих силах. И впрямь, приказ о выступлении был принят в гарнизоне с явным воодушевлением. И все же осторожный и расчетливый Голицын принял окончательное решение выступить только тогда, когда узнал, что на скором подходе к Киеву отборная кавалерийская часть, лейб-регимент светлейшего князя Меншикова. Этих закаленных в сечах драгун он и решил поставить во главе своего отряда.
Когда полк вступил в Киев, Роман сразу же кинулся в крепость, дабы расспросить, что с Полтавой, не захватили ли ее крымцы во время набега. Ведь там, в Полтаве, была Марийка с годовалым Ивасиком. И хотя в голицынском штабе его успокоили, что Полтава после знаменитой баталии снискала столь страшную славу, что крымцы почтительно обошли ее стороной, тревога не покидала Романа: успела ли Марийка уйти с хутора в Полтаву? Ведь по всему Левобережью рыскают ордынцы, а Марийка по своей шальной смелости могла и не убояться разбойников — взять и остаться на хуторе.
От этой страшной мысли Роман даже закрыл глаза, перед ним, как во сне, проплыло счастливое лицо Марийки и маленькое теплое тельце ревуна Ивасика, которого он высоко подкидывал в ясное голубое небо в яблоневом летнем саду (был он в прошлом году два месяца на побывке, когда возвращался из Польши, и там счастливая Марийка и положила ему на руки их общее сокровище — сынка Ивасика).
Так и не узнав ничего толком о судьбе своего полтавского хутора, грустный, Роман отправился в Лавру на вечернюю службу, помолиться за своих близких, дабы миновало их всякое горе и печаль. Не знал он, что идет навстречу страшной и горестной вести, и потому, когда его окликнули у врат монастыря, оглянулся спокойно, только и следующий миг словно что-то оборвалось в сердце: перед ним стоял сам тесть, сотник Бутович. Но как он не был похож на того Бутовича, крепкого и дюжего казака, что на свадьбе своей дочери так задушевно пел казацкие песни! Высох, как расколотый молнией дуб, старый казак, а на лице столь резко выступили морщины, словно по нему провели граблями. Роман соскочил с лошади, обнял тестя и здесь вдруг уловил, как дрожат казацкие плечи. Уже догадываясь, отчего плачет сотник, спросил хрипло:
— Марийка?! Ивась?! Что с ними?!
— Не уберегли мы Марийку...— Сотник с тоской сорвал шапку и кинул ее наземь.— И внучка моего не уберегли. Взять хотели крымцы Марийку на хуторе, ссиль-ничать. Да разве она дастся! Троих уложила из пистолей. А четвертый срубил ее сзади саблей, как березку срубил.
Роман прикрыл глаза руками, спросил охрипшим голосом:
— Ну а сынок мой, Ивасик?! С ним что?— Но Бутович не мог отвечать, содрогаясь от слез. И только когда Роман усадил его бережно на скамейку у монастырской ограды, Бутович молвил самое страшное: