Персонных дел мастер
Шрифт:
— А сынка твоего и внучка моего Ивасика схватил басурман за ножки и головой о стену! Не успел я его спасти, пробиться сквозь толщу ордынцев: ударили меня сзади саблей, упал...— Старый сотник нагнул голову, и Роман увидел страшный розовый шрам, шедший по затылку и еще не прикрытый седыми волосами,— Очнулся ночью, раздет догола, а жарко! Пылает наш хутор! И в самой душе моей с той поры огонь страшный! — Как и бреду слышал Роман рассказ тестя и сам что-то еще спрашивал. Но в душе родилось уже одно желание: месть! Месть! Месть за Ивасика!— Твердил я Марийке: едем в Полтаву, переждем лихое время. Да разве молодую хозяйку переупрямишь: шведа, мол, не боялись, а тут какие-то разбойники-крымцы. Все распоряжалась мужиками: к весеннему севу землю готовили,
Роман закрыл глаза, но не заплакал, потому как вспомнил: завтра в поход против крымцев! И обнял тестя. И слились две души, потому как и в старом сотнике билось кровавое слово: месть!
С черным лицом вышел Роман утром к своему эскадрону, а перед полковником не вызвался, настоял: идти ему в головном дозоре.
Стремя о стремя, с таким же черным лицом, скакал рядом с ним сотник Бутович. А сзади неслись драгуны Романа, знавшие уже о страшном несчастье своего ротмистра. И, как черные крылья, развевались их черные плащи, зловеще горели на солнце стальные кирасы. С тяжелым топотом шел отборный полк русской кавалерии и все, казалось, мог смести на своем пути.
«Месть! Месть!» Кровавая пелена застлала очи Романа, когда он увидел первые разъезды ордынцев. И страшным усилием воли он сдержал себя, не бросился сразу в сечу, а, как опытный командир, подтянул весь эскадрон, выстроил на опушке рощи для внезапной атаки.
И здесь увидел, как из крайней неказистой хаты горящего села выскочил белоголовый хлопчик и, словно зайчонка-беляк, бросился бежать в открытое поле. За ним шились два ордынца. Первый из них поднял и лихо бросил аркан, но мальчонка увернулся и продолжал бежать, упрямо петляя по полю. И только у самых дальних кустом хлопчик споткнулся, и здесь второй татарский аркан перехватил ему шею и бросил на спину.
— Вперед!— не крикнул, а страшно выдохнул Роман, и его драгуны, свидетели страшной охоты, приняли тот приказ всем сердцем. Дружно блеснули острые палаши, и но твердому мартовскому насту рванулись вперед добрые копи.
Лошади в полку были отменные, — ведь отбирали их по приказу светлейшего во владениях Потоцких, Радзииллов и другой самой знатной шляхты. Тысячные были копи! Из Пруссии же лейб-регимент получил стальные кирасы и шлемы, кавалерийские добрые пистоли были накуплены Меншиковым для своего полка в Люттихе, палаши из отборной стали прислали с демидовских заводов. Не жалел фельдмаршал денег для своих драгун, и лейб-регимент светлейшего стал первым полком русской тяжелой конницы, где каждый из драгун был отобран пой ной и стоил десятка легкоконных ордынцев. Стальной линой двинулся эскадрон в атаку на орду, выходившую из разграбленного и горящего села.
Ордынец, волочивший мальчонку на длинном аркане, оглянулся, услышав топот тяжелых коней, тотчас бросил свою добычу и стал уходить. Да не успел, догнал его сотник Бутович на своей легкой казачьей лошади и срубил страшным ударом.
К радости Романа, выходящие из села ордынцы, завидев драгун, не завернули коней. Впереди них, лихо размахивая саблей, коршуненком кружил молоденький татарин в богатом, подбитом соболями халате. Ордынцы по его приказу спешно сбрасывали с лошадей притороченные тюки, готовясь к схватке, а из села меж тем выезжали все новые и новые сотни. Тысячное войско выступало против эскадрона, и надобно было бы отойти, подождать полк, но глаза Романа застилала кровавая пелена: месть! Месть! Он не дал времени татарам выстроиться, пришпорил коня и сам налетел на татарского предводителя.
— Это за Ивасика! Это за Марийку! А вот тебе за неё! — Тремя сильными и яростными ударами Роман вы-
бил саблю, осыпанную алмазами, из изнеженных рук коршуненка, свалил его из седла и рассек голову. Не с простым ордынцем столкнулся Роман, а с ханским любимцем Махмудом, сынком знатного Дзуян-бея. Приставленные к Махмуду ханские гололобые гвардейцы, хищно скаля зубы, налетели на Романа, не дали добить коршуненка. Свалил Роман палашом одного гвардейца, другого достал из пистоля, а третий успел-таки накинуть аркан на шею ротмистра и выдернуть его из седла. Выручил Романа подскакавший Бутович, перерубил веревку, но сам был ранен в грудь татарской стрелой. На руки Романа упал старый сотник. Ханские гвардейцы тем временем завернули коней, спасая раненого коршуненка, а за ними вслед помчалась и вся орда.
Роман вынул из груди Бутовича стрелу. Старый сотник открыл глаза, прошептал: «Отомстил я им сегодня и за Марийку, и за Ивасика!» И здесь хлынула у него горлом кровь.
Роман передал раненого тестя на руки подскакавшему казаку-конвойцу, вскочил на коня и бросился догонять эскадрон, который под предводительством Афони преследовал татар по улицам пылающей Германовки. И сколь жестокие картины открылись драгунам на тех улицах! Старики и старухи, убитые лишь за то, что не могли идти в Крым, лежали у ворот своих горящих хат, рядом со своими изнасилованными и убитыми дочерьми. У многих женщин были вспороты ножами животы и отрезаны груди, а рядом плакали их малолетние дети. Уцелевшая молодица в разорванной юбке все хотела броситься в горящую хату, а ее мать-старушка с трудом удерживала ее.
— Злодей-татарин сыночка у нее от груди оторвал и бросил в огонь!— сквозь слезы говорила она Афоне и подскакавшему Роману, но в сию минуту молодая женщина с диким криком вырвалась из ее рук и бросилась в пламя. Горящая крыша обрушилась на нее раньше, чем драгуны успели соскочить с коней.
— Отобьем ясырь! Спасем наших сестер и детей! — громко, во весь голос, крикнул Роман, и взметнулись драгунские палаши. Команда была не нужна драгунам. На бешеном аллюре эскадрон вылетел за околицу горящего села.
Следы угнанного ясыря нашли за селом сразу, по лежащим вдоль дороги трупам женщин и детей с перерезанным горлом: ордынцы безжалостно убивали тех, кто не поспевал бежать за хвостами их лошадей.
Видя, что русские не остались в селе, а продолжают погоню, конвойцы загнали богатый многотысячный ясырь II глубокую балку, а сами повернули навстречу русским — биться за добычу! Они успели на сей раз развернуться в лапу, и крылья той грозной лавы, как крылья черной тучи, охватили эскадрон Романа. Но драгуны не повернули, ведь они шли биться за спасение людских душ. И столь страшна была их ярость, что малый отряд Романа разорвал надвое татарскую лаву. Но ее черные крылья успели сомкнуться вокруг эскадрона. Роман успел-таки поста-нить драгун в кольцо, и драгуны сорвали фузеи. Грянул залп — и рухнули десятки ордынцев. Но вынеслись вперед новые сотни, и началась сеча. Плохо бы, наверное, пришлось в той сече Роману и его товарищам — уже был убит вахмистр, рассечено лицо у Афони, только стальная кираса трижды спасала самого Романа,— но грянуло дружное «ура!» с большого шляха. То весь лейб-регимент мчался на выручку эскадрону. Драгуны, потрясенные увиденным погромом, преследовали татар нещадно, почитай до самой Белой Церкви. Так и вышло, что Муртаза-ага привел к своему повелителю не богатый ясырь, а остатки брызнувшей в разные стороны ордынской конницы. У палатки буджакского салтана ханские гвардейцы положили не богатую добычу, а тяжелораненого Махмуда, любимца самого Девлет-Гирея. Голова Махмуда могла дорого обойтись и самому салтану в пору ханского гнева. И салтан не стал медлить, дожидаясь утренней встречи с войском Голицына. Ночью он снялся всем табором и убежал в буджакские степи.
Напрасно Орлик, нагнав орду, умолял салтана оставить ему хотя бы пять тысяч наездников. Салтан покапывал плеткой на лежащего в арбе стонущего Махмуда и только жалобно причитал: «Ай-ай! Что я скажу великому хану Девлет-Гирею?»
Услышав ночной переполох во вражеском стане, гренадеры и казаки Анненкова во главе с неустрашимым бригадиром сделали внезапную вылазку и, перебив шведских бомбардиров, захватили шанцы и турецкие пушки. И здесь бегство у Орлика сделалось всеобщим: бежали из-под Белой Церкви и мазепинцы, и сечевики, и шведы, и паны-«станиславчики». Поутру Голицын вступил в уже освобожденный город.