Первое грехопадение

Крылов Валерий Степанович

У Феди на левой стороне, прямо под сердцем, я увидел кривой багровый рубец. Заметив мой пристальный взгляд, Федя спросил:

– Что, красивый?
– я кивнул, а он рассмеялся.
– Дурачок ты, Колька. Не хотел бы я, чтобы и тебя такая красота зацепила.

– Чем это, дядя Федя? Пулей?

– Осколком. Ещё бы немного - и хана...

– Дядя Федя, а можно я его потрогаю, - робея, спросил я.

– Что ж, потрогай...
– Федя опять засмеялся.

Я протянул руку и осторожно прикоснулся пальцами к твёрдому, лоснящемуся от пота шраму. А Федя как гавкнет! Я чуть с лавки не слетел с испуга, а он зачерпнул ладонями, точно ковшом, ледяной воды из шайки и плеснул на меня. Я подпрыгнул, выпучил

от неожиданности глаза и пулей сиганул в парную. Федя хохотал мне вслед.

Войну он закончил в Германии, был ранен, отвалялся в госпитале и вернулся домой с замечательным трофеем - сверкающим перламутром аккордеоном. Кто знал его давно, говорили, что до войны Федя даже балалайку в руках не держал. Но дремавшая в нём долгие годы способность к музыке дождалась своего часа. Всё свободное время он просиживал у тарелки репродуктора или патефона и терпеливо перебирал непослушные клавиши большими, грубыми пальцами. Не прошло и года, как всем на удивление, в один из вечеров Федя пришёл в клуб с аккордеоном и заиграл так, что все рты поразевали. В районе прознали о его таланте и, вскоре, пригласили участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. Федя, по характеру застенчивый, долго отнекивался:

– Какой из меня артист? Я так... пиликаю только.

Однако уломали. И Федя не подкачал: он привёз из района главный приз - шикарный отрез крепдешина на платье своей жене Клаве. Другой бы загордился, но только не Федя; он без долгих уговоров соглашался играть на танцах, свадьбах, да и просто на обычных гулянках. А где гулянки - там и выпивка. А потом и без гулянок Федя, нет-нет, да и приложится к бутылке. В такие вечера на крыльцо дома выходила Клава, красивая, но худенькая и хрупкая на вид женщина, и говорила девчатам, пришедшим на переговоры: "Вы уж извините, девчата, но у Феди сегодня вдохновения нет".

Клава не отпускала Федю от себя ни на шаг. Вот уж воистину: куда иголка, туда и нитка. В клубе, на вечёрках ли, не говоря уже о застольях, - она рядышком. Бывало, летом на танцах Федя играет, а она сидит около и берёзовой веточкой комаров отгоняет.

Как-то, стоя у магазина в очереди за хлебом, я услышал разговор женщин с Клавой.

– Тебе, Клавка, только и осталось, что Фёдора к юбке пришить. Совсем мужику ходу не даёшь, пасёшь как телка. Не позорь мужика, не смеши людей.

– Ну и смейтесь на здоровье! Понадобится, так пришью, - ничуть не смутившись, отрезала Клава.
– Зря, что ли я его три годочка прождала да после ранения выхаживала? То-то... Баб вдовых пол-Рассеи - мигом подберут.

– Многие и поболе твоего ждали, да так мужиков не позорят.

И кто-то с горьким вздохом добавил:

– Некоторые и по сей день ждут...

Что там говорить, дорожили бабы своими мужиками в те нелёгкие годы. Калека, пьяница - а всё-таки свой мужик, не чужой. А о Феде и говорить нечего. Так что Клаву можно было понять. Впрочем, она мало обращала внимания на пересуды и продолжала "пасти" своего Федю.

Вот и сейчас, подойдя к танцплощадке (она у нас с дощатым полом, лавочками и перилами), я увидел в углу, на лавке, неразлучную парочку: Федя, привычно устремив взгляд в пространство, нежно перебирал пальцами теперь уже послушные клавиши и кнопки, а Клава чинно сидела рядом и, сложив руки на коленях, казалось, равнодушно посматривала по сторонам.

Под щемящую и, в то же время, торжественную мелодию вальса "Амурские волны" кружилось несколько пар, остальные парни и девчата - кто в обнимку, кто поодиночке - сидели на лавках. Все разнаряженые: девчата в шёлковых или шерстяных платьях, парни в костюмах, некоторые, по-городскому, в штиблетах, но большинство - в хромовых сапогах. Правду мама сказала: люди стали лучше жить. Давно ли молодёжь ходила на работу и в клуб в телогрейках?

Парни вовсю дымили папиросами,

и сизый дым стелился над танцплощадкой. За её пределами кучковались парни помоложе, среди них я разглядел и Серёжку Кузьмина. Тут же, путаясь под ногами, шныряла вездесущая, совсем ещё зелёная, малышня. Своих одноклассников я увидел на "спортивном городке", на котором, правда, кроме обвисшей волейбольной сетки на двух столбах и турника, ничего больше не было. Образовав круг, ребята и девчонки играли в "третий лишний". Галку среди них я не увидел и остановился в тени берёз, окружавших танцплощадку с трёх сторон. Неожиданно на одной из лавок кто-то из девчат тонко взвизгнул, и тут же раздались звонкие шлепки, потом хохот. Я понял: кому-то из парней крепко досталось по горбушке. Когда был ещё несмышлёным, каждый раз недоумевал: зачем это парни лезут девчатам за пазуху, что они там потеряли? А когда, повзрослев, узнал что им там надо, всё равно не мог понять, стоило ли это того, чтобы получать в ответ затрещины? Но ведь лезут же... Вот и Серёжка об этом постоянно талдычит.

На протянутом от конторы проводе, под жестяным колпаком, вспыхнула электрическая лампочка; вокруг неё тут же заплясали легкокрылые, суетливые мотыльки. Молодёжь сразу оживилась, звонче стал смех, а Федя заиграл веселее и громче. А за пределами площадки темнота сделалась ещё гуще, ещё плотнее.

Неожиданно кто-то тронул меня за локоть, я вздрогнул и оглянулся: рядом стояла Надька Шкурихина. Когда она успела подойти, я даже не заметил.

– Здравствуй, Коля, - тихо сказала она.

– Здравствуй, - ответил я, удивлённый её необычно тихим голосом.

– А что к нам не подошёл?

– Федю слушаю.

– Ты, я вижу, совсем загордился. Никуда не ходишь, с ребятами не играешь...

– Некогда. Дел в доме много.

Надька замолчала, а я, после её вчерашней непонятной улыбочки, и вовсе не был расположен разговаривать с ней. Так и стояли, вслушиваясь в чудную, льющуюся, словно с небес, мелодию аккордеона.

– Как красиво играет!
– вздохнула Надька.
– Так бы слушала и слушала...

Я не ответил. А она опять притронулась к моему локтю и спросила:

– Соскучился по ней, да?

Её слова застали меня врасплох, и я не сразу нашёлся с ответом. Вот ведь пристала! Хорошо ещё, что темно и не видно, как краска заливает лицо.

– По кому это скучаю?
– я повернулся к ней.
– Чего выдумываешь!

– Брось ты, Коля... Сам знаешь, по кому. Тут и выдумывать нечего. Может, другие не видят, а я всё вижу...

Она опустила голову, но я успел заметить блеснувшие в её глазах слёзы. Только этого не хватало! Ещё вчера улыбалась во весь рот, а сегодня... Что это с ней? Печальная музыка подействовала? Я пристальнее вгляделся в Надьку: в руках она держала берёзовую ветку и пальцами нервно обрывала листья. На ней то же самое платье, что и вчера - ситцевое, совсем вылинявшее, плотно облегавшее ладную фигурку. Она, пожалуй, и завтра в нём будет ходить, почему-то подумал я, и послезавтра, а испачкает, выстирает и опять оденет. У неё, как и у меня, нет отца, и сама она в семье пятая.

– Ничего ты не видишь, - неожиданно дрогнувшим голосом сказал я.

Не знаю почему, но мне вдруг стало очень жалко Надьку. Неужели и вправду влюбилась? Но чем я могу ей помочь? И я тихо повторил:

– Ничего ты не видишь...

Потом сделал шаг - тот самый шаг, о котором пришлось очень долго и горько сожалеть. Я зашёл ей за спину, просунул руки под мышки и ладонями сжал тёплую, упругоподатливую грудь. Надька вздрогнула, оцепенела на секунду, а потом... потом подалась назад и прислонилась ко мне спиной; даже через рубаху я почувствовал её горячее, напряжённое тело. Пять, десять секунд мы так простояли - не помню... Но вот она чуть-чуть повернула ко мне голову и тихо прошептала: