Первое задание
Шрифт:
И всё же — любит или нет? Спросить? А как? И вот ты впервые признаёшься себе, что ты, в сущности, порядочный трус.
…Задумчив и строг зимний лес — могучий заколдованный великан. Он спит до поры до времени, и даже сонный прекрасен в своём величии. Высокие, стройные жёлтые сосны, густые тёмные ели, одетые в хвою, опушённую серебристым снегом.
Солнце медленно сползает по ясному холодному небосклону к горизонту.
Шумит партизанский лагерь: раздаются голоса людей, ржут лошади, равномерно шаркает по мороженному берёзовому полену пила, звякает топор, слышится ещё какой-то непонятный металлический скрежет, словно по ржавому рельсу грубым напильником провели… Коротко, заунывно вздохнула и тут же, будто чего-то испугалась, умолкла гармошка.
У толстой сосны стоят Тихон и Таня. Она тоже сильно изменилась того, как попала в отряд, — повзрослела, обрела уверенность… Вот и сейчас она вся наполнена жизнью, глаза счастливые. А рядом берёзки — молодые, стройные, скромные девушки молчаливо собрались стайкой в тесный кружок. Замёрзли бедняжки в лёгоньких беленьких платьицах.
А чуть поодаль тёмные ветки густого кустарника на фоне бело-голубого снежного покрова кажутся причудливой паутиной.
Но Тихон, как и все влюблённые, не способен наблюдать и анализировать. Он до краёв наполнен сомнениями, тревогами и смутной радостью.
Сегодня ночью, окончательно измученный, он твёрдо решил объясниться. Пусть будет, что будет, — или пан или пропал! А Таня всё давно поняла, ей радостно и страшно.
— Тиша, что ты надулся, как индюк? — спрашивает она, стараясь казаться равнодушной.
Тихон вздрогнул:
— Чего придумала!
Он хочет сказать те значительные, важные слова, но губы будто склеились, и Таня окончательно захватывает инициативу.
— Тиша, — просит она, — расскажи, как вы с Сашей вчера троих фрицев уложили.
Тихон замер. Напоминание о Саше пулей ударяет его в грудь. Славный паренёк Сашок, любит он и Тихона и Таню. Они с Таней друзья, учились в одном классе, вместе увлекаются музыкой, всё о чём-то шепчутся…
— Тиша, что ты сегодня какой-то…
— Ну, какой? — с болью спрашивает он.
— Не такой какой-то: всё молчишь. Ну, расскажи, пожалуйста, как вы их поймали. С другими говоришь — не остановишь, а со мной молчишь. Почему это?
Таня мягко издевается. Она видит и понимает его состояние. В ней проснулась женщина — не может она отказать себе в удовольствии продлить наслаждение, которое она испытывает от сознания своей силы над Тихоном. Он любит её, и это так приятно и хорошо, что вызывает в ней лёгкое волнение. И сейчас ей нужно что-то говорить, чтоб не выдать себя.
— Опять ты молчишь, — с укором произносит она.
— Да чего говорить, не поймали мы их. Просто шли с Сашком, а они едут на мотоцикле. Пьяные, орут в три глотки. В гостях, видно, бывали. Сашок врубил тому, что за рулём сидел. Мотоцикл — вверх тормашками, фашисты разлетелись по дороге и лежат, как глухари. Мы тоже лежим… минуту, другую… Они не шевелятся. «Пойдём», — позвал я Сашу, а в это время один закопошился и поднимается. Потом второй…
— А кто их?
— Сашок.
— А почему не ты? — прошептала Таня.
— Он молодой, пусть тренируется, — с обидой ответил Тихон.
Таня посмотрела на Тихона ласково, и он почувствовал, как тёплая волна счастья захватила его. Он крепко взял её руку, пожал и отпустил тут же. И вдруг в каком-то необъяснимом порыве горячо зашептал:
— Таня, Танечка! Снегурочка моя милая!
Но в её остановившихся глазах погас свет. Она удивлённо и испуганно посмотрела на Тихона, как-то сразу сникла и, озябшая, беззащитно нежная, умоляюще проговорила:
— Не нужно.
— Почему? — задохнувшись, спросил он и увидел, как помрачнело её лицо.
Она тревожно затихла, не ответила, отдёрнула руку и, повернувшись, медленно пошла от него по узенькой снежной тропинке.
— Таня! Танечка!
Тихон догнал её и неловко взял за плечи.
— Отстань!
Она повернула к нему строгое, напряжённое лицо, и столько горя, злобы увидел Тихон, что у него защемило в груди.
— Танечка, что с тобой?
— Что тебе нужно?
Перед Тихоном было чужое, незнакомое лицо.
— Почему ты так? — вымолвил он, и сам не узнал своего голоса. — Разве я обидел тебя? Я люблю! Я не могу жить без тебя, я дышу только тобой! Танечка! Родная моя!
Он говорил уже не думая, слова лились, как вода, пробившая, наконец, преграду. Он не выбирал их и не руководил собой.
— Ну, что ты смотришь? Не веришь? Люблю! Сам не знаю, что со мною стало. Люблю и всё! Исстрадался весь! Места себе не нахожу! Вот — видишь?
Таня увидела, почувствовала правду, и радость, живая и непобедимая, овладевала ею, взгляд опять потеплел. Она неуверенно и смущённо пожала ему руку, беспокойно-вопросительно подняла глаза, будто оценивая, можно ли в нём в тяжёлую минуту найти защиту.
Но вдруг опять по лицу пробежала мрачная тень.
— Не нужно, Тиша, не говори ничего!
— Почему?
— Нельзя!
— Но я люблю тебя! Люблю! Ангел ты мой ненаглядный!
— Не нужно, не хочу!
— Танечка!
— Не могу я!
Он смотрел в её по-детски наивное, доброе лицо и не замечал в нём той решительности, которая была в голосе. Он понял: что-то мучит её, какое-то горе или опасность, а он лезет со своими чувствами. Тихону стало стыдно, жаль и её, и себя… Он слышал частое дыхание Тани. И вдруг, не отдавая себе отчёта, обнял её и прижал к себе. Она сникла, не противясь, мягкая, бессильная и… равнодушная. Крупные слёзы бежали по щекам, падали на полушубок, но Тихон ничего не видел.