Первостепь
Шрифт:
После того, как был забран мамонтом старший брат и умер отец, они остались втроём. Она, ещё девочка, мать-вдова и младший братишка. Настали трудные времена. И хотя охотники всегда делились с ними добычей, согласно обычаю, трудности были в другом. В жилище, в котором нет хозяина, всё наперекосяк. И некому отвадить нечисть, некому защитить. «Род всегда защитит, род и племя», – так говорят и так делают, но что они понимают… Смотря от чего защитит, смотря от кого… Когда душной ночью она проснулась в холодном поту, потому что некто, чужой и ужасный, присутствовал в распахнутой хижине – кто мог их тогда защитить?.. Никто! Очаг предательски уснул. Или ночь его задула. Она услышала шорох, она нутром почуяла, что её маленький брат уже не спит рядом – и её девичье сердце едва не лопнуло. Ведь раздался нестерпимый вой. Только потом она разобрала слова, только потом она поняла, что это кричит её мать – а братишку уже тащили в кусты где-то в непроглядной мгле, она не могла этого видеть, но она чувствовала, словно её саму протаскивали вместе с ним через ворох колючек. И протащили. Кажется, у неё отнялся язык, все чувства отнялись. Как камень она сидела.
Несколько следов крупного волка нашли только утром. Все следы возле хижины перетоптали в ночной суматохе. И никто из взрослых не соглашался поверить, что волчий след в отдалении может быть связан с исчезновением её братишки. «Да, волк что-то тащил за плечами. Нет, волки не похищают детей», – объясняли им чужие голоса, чужие и посторонние. – «Волки не похищают детей. Разве что оборотни. Оборотни!» А потом один из этих объясняющих, со змеистой морщиной посреди лба, противный болтун Высунутый Язык, Не Прошедший, Посмешище, имени которого уже нет, как и имени её братишки, потом этот болтун отыскал в кустарнике наполовину объеденное тело. Он всех привёл туда и показывал: «Видите, никаких следов рядом нет. Только оборотень способен оставаться бесследным». Её мать тоже утверждала, что ночью в их летнюю хижину забрался огромный страшилище оборотень на двух ногах и с горящими как раскалённые угли глазами. Мать рвала на себе волосы и постоянно кричала, что этот оборотень или нелюдь приходил как раз за ней, именно за ней, и только по ошибке забрал её сына. Ещё она утверждала, будто узнала его, эту нечисть. Узнала, но никогда не выдаст другим его имени, потому что тогда погибнут они все. Все как один. После такого люди стали их сторониться. Их хижина оказалась нечистой, и они, разумеется, тоже. А мать без устали кричала. Недолго кричала. Покуда не умерла. Потом дети исчезали ещё, и опять искали каких-то оборотней, но ведь Чёрная Ива хорошо помнит ту первую жуткую ночь. Она готова поклясться, что всё-таки видела волка, большущего волка, четвероногого, почти такого, как этот, который смотрел ей в глаза. Тот тоже глянул в её глаза через пелену сна, прежде чем ухватил брата – а потом заголосила мать, и будто небо обвалилось от ужаса. Дальше только кошмар. Она осталась одна, её удочерила тётка – она не могла уже привыкнуть к новому чуму, она так скучала по своим, почему они все так быстро её покинули, почему?
И вот всё повторяется. Её мать когда-то узнала оборотня, но никому не сказала. Чёрная Ива теперь узнала тайную ворожею. И тоже никому не сказала. Хотя Сквалыга сама уже догадалась. Назвала колдуньей Игривую Оленуху. И это к лучшему. Теперь и Сквалыга не станет больше поминать «колдунью». Не будет приставать к Чёрной Иве с расспросами. Хорошо.
Чёрная Ива неожиданно поднялась на ноги, подхватив острый серп. Всё её тело проняла мелкая дрожь. Тот неосторожный волк, что глядел ей в глаза – был ли тот волком? Куда он исчез? Может быть, это знак, плохой знак? Может быть, как-то связан с колдуньей?
Её окликнули женщины, но она отмахнулась свободной рукой, не оглядываясь. Её глаза боязливо высматривали след. Если след вдруг таинственно оборвётся, если не будет и вовсе никакого следа – как ей тогда быть? Ведь она видела волка. Видела. Видела!
Кажется, след. Чёткого отпечатка лап невозможно найти, но примятая трава подтверждает, что здесь прошёл некто довольно тяжёлый. Чёрная Ива пошла по цепочке примятой травы, надеясь найти всё ж таки отпечаток хищной лапы – и ничего похожего не находила. Никаких отпечатков. Только примятости.
Примятости обвели её вокруг кустов, и она вышла на просторное поле, изрытое ямами нор. Здесь она остановилась. Возле самой большой норы вились жирные мухи, возле маленькой ямки рядом с большой норой. Уборная сурков. Туда приближаться ей незачем. Получалось, волк был вполне настоящий. Зачем оборотню интересоваться сурками? И тогда, раньше, он шёл не к ней, а проведать полёвок. Наверное. И это даже хорошо. Раз здесь бродит волк, значит, львов нет поблизости, потому что волки не любят львов, как и женщины.
Чёрная Ива присела на новом месте. Странно гудела её голова. Может быть, просто перегрелась на солнце, может быть – и всё же она не понимала, почему ей снова не по себе, почему так хочется завалиться в траву и ни о чём не вспоминать, совсем ни о чём. Особенно о матери.
Она сняла свою короткую юбку из мягкой замши и накрыла ею голову. Теперь она была полностью голой, как беззащитная девочка. Только крохотный материнский оберег болтался где-то на шее на тонком шнурке. Именно сегодня она его нацепила вместо бус, достала из короба. Она глядела на свои гладкие тёмные от загара ноги и выше глядела на заросший светлым пухом копьевидный холмик любви, который так манит её ненасытного мужа – красивый, конечно, холмик, ей самой нравится, когда-то и она из-под такого же вышла, не она, а её тело. И она сумрачно улыбнулась. Говорят, будто есть щель между мирами. У всякой женщины своя щель. Или щелочка, как любовно её называют мужчины. Проходя между мужскими мирами, всё равно выйдешь наружу через женскую щель. Она устало закрыла глаза – и ей тут же привиделась мать. Серое сморщенное лицо, отвислые дряблые груди, кислая улыбка. «Как быстро люди стареют», – непрестанно повторяла ей мать. – «Почему же так быстро? Ну почему?» И дальше неслись знакомые рассуждения про то, как все старики говорят, будто раньше люди жили счастливо. Так счастливо, что даже не подозревали о горе. Мать всплескивала руками: «Ведь я чувствую себя старой. Почему же я старая? Как я постарела? Зачем?»
Чёрная Ива открыла глаза, коснулась ладонями своих крепких грудей. Упругих, как ствол берёзы, наполненный соками. Что за дело ей до какой-то там старости, разве это с ней приключится? С кем-то другим. Она удерёт.
Что-то кольнуло сбоку выше колена и зачесалось. Взгляд Чёрной Ивы упал на еле приметную красную метку в виде высоко поднятых крыльев летящей птицы. Она почесала зудящую птицу а затем как бы прихлопнула ладонью. Заставила замолчать. Эта метка осталась у неё от рождения. Даже раньше. От прежней жизни. Перед ней умерла сестра, едва обретя душу. Люди в подобных случаях обычно проводят красной охрой на ноге умершего младенца специальный знак, чтобы удостовериться, что его душа не обиделась, что вскорости вновь вернётся. Солнце сделало оборот – и вернулась она, принеся с собой знак. Та, кто стала после Чёрной Ивой. На её ноге от рождения оказалась красная метка, чему никто и не удивлялся. Только мать много раз об этом ей говорила. А она всё равно не помнит ту, прежнюю. Ту попытку не помнит. Лишь эту.
Чёрная Ива и не заметила, как глаза её снова закрылись, сами собою. Она опять их раскрыла, потому что не спать же пришла, потому что, наверное, пора ей идти за ячменем, покуда выдалась погода, медлить нельзя, пора – но она не успела подняться. Она увидела неподалёку крупного жирного сурка и замерла.
Жирный сурок вёл себя необычно. Принюхивался, приглядывался, обходил норы, словно чужой. Тёрся пухлыми щеками о землю. Почему же тогда хозяин не изгонит чужака? Вот один вылез навстречу, обнюхал – и удалился. И другой тоже. А тот, который словно чужой, опять что-то вынюхивает. Будто новый вождь знакомится с владениями. Присел в уборной, напрягся. И так увлёкся, что даже не чувствует потного запаха женщины. Не берёт во внимание.
Чёрная Ива отвлеклась от своих наблюдений и подумала о сурчином мясе. Жирном, сочном. Схожим с мясом мамонта и мясом полёвки. Ведь и сурки едят ячмень. Объедаются. А Чёрная Ива – пожалуй бы – съела сурка. Она едва не рассмеялась от такой мысли, неужели она становится обжорой, ей уже хочется другого мяса, не мамоны. Другого… Так она станет толстой подобно старухам.
Громкий визг оторвал её думы от мяса, вернул к сурку. Кажется, это и вправду был новый вождь. Потому что он обнаружил детёныша и схватил беднягу за горло своими длинными и острыми резцами. Чёрная Ива негодующе вскочила – но было уже поздно. Жирный сурок, конечно, улизнул, а окровавленный детёныш, размером чуть больше отъевшейся крысы, остался на месте. И когда Чёрная Ива к нему подошла, тот уже почти не дышал.
Она взяла умирающего на руки, хотела погладить, запачкалась кровью – а он испустил дух у неё на руках. И она теперь не знала, что с ним делать дальше. Она вернулась с сурчонком к тому месту, где раньше сидела. Наверное, бесполезно нести его в стойбище. Сколько тут нежного детского мяса? Крохи. Хотя ей одной. Ведь её муж, охотник, не может даже притрагиваться к зверю, убитому своими. Запрет. Женщина может притрагиваться и может даже поедать. Женщины довольно часто и с большой охотой едят весной оленей, убитых другими оленями из-за оленух или зубров, убитых другими зубрами из-за зубрих, или медведей. Но детёныш сурка, убитый взрослым сурком – это ведь нечто другое, она даже не знает, как в таких случаях надлежит поступать. Она, наверное, спросит у женщин. Вдруг всё же нельзя это кушать, вдруг – запрет? Женщина и детёныш – между ними всегда присутствует связь. Потому Чёрная Ива расстроилась. Сколько непостижимого! Многие запреты и обряды совсем непонятны, в какую сторону их толковать и почему они даны. Те, кто ведают, говорят, что это – щит. Щит против того, с чем обычному человеку незачем связываться. Если в щите появляется трещина, то через трещину хлынет то, с чем не справишься. Она запуталась!