Первый узбек: Героям быть!
Шрифт:
Сильнее всех желанным новостям радовалась Нафиса. Она так настрадалась за последние годы от собственной глупости и молчания, что теперь тараторила не переставая. Как она будет любить своего ненаглядного жениха, как она постарается угождать ему во всём, да что она для этого будет делать. Старшая матушка, послушав этот лепет, зазвала её к себе и строго одернула:
– Да ты совсем глупая курица! Это кто же мужу во всём угождает? – строго шипела она, старясь, чтобы ни один мужчина в доме не услышал этих откровений. – Любить мужа тебе никто не запрещает, но только полоумная дурочка будет ползать перед мужчиной на коленях. Ты перед отъездом погости у Ойнисы да посмотри, как она своим мужем вертит. Тот словно волчок в разные стороны крутится, только бы её улыбку увидеть. А та не очень-то щедра на ласки! Зато муж у неё в кулаке, как бусинка в поясе! А ты – угождать, любить! Хочешь, чтобы он об тебя ноги начал вытирать, а потом вторую жену завёл? Если дом большой будет, а Закир станет мударрисом*, почему бы и нет? – умела Зумрад вразумить любого. Жизненного опыта у неё было больше, чем во всех сундуках добра. Нафиса внимательно слушала, понимая, что старшая женщина ей только добра желает.
– Как я могу это сделать? – у Нафисы задрожали губы…
– Мужчины ни в коем случае не должны догадываться, что мы ими вертим. Запомни, женщина – шея, а мужчина голова, куда шея поворачивается, туда голова и смотрит!
– Спасибо, матушка, большое спасибо! – впервые Нафиса назвала Зумрад матушкой, а не тётушкой. – Она решила, что сначала поговорит с сестрицей, та тоже все уроки Зумрад переняла в полной мере. А потом у Ойнисы и погостить можно будет. Новую вышивку ей покажет. Ойниса совсем перестала вышивать на заказ, но для себя всегда выдумывала новые узоры и щеголяла по Афарикенту в таких платках, что у всех остальных дух от зависти захватывало!
Белая, чёрная, серая – какая полоса будет следующей в жизни семьи плотника Халила…
Глава 2. Ветра перемен
– Великий хан, тебе налить ещё кумыса*? – невозможно спутать голос Зульфикара с голосом другого человека. В нём соединились интонации близкого друга, единственного брата, любящей женщины, учителя, болеющего всей душой за талантливого шагирда, да просто обеспокоенного человека. А ещё это был голос требовательного кукельдаша*, тщательно выполняющего свои обязанности по сохранению жизни и здоровья великого хана. Особых причин ни у него, ни у других окружающих бояться за меня не было. Я несколько дней нахожусь в странном состоянии – вроде бы жив, здоров, полностью осознаю, где нахожусь и что делаю. Но я сам на себя не похож и хорошо это понимаю. Мне всегда было смешно слышать обращение «Великий хан» и «ты», но вот уже дней десять я не улыбаюсь, когда Зульфикар это произносит. Мне не смешно и неинтересно, как меня называют и для чего ко мне обращаются. Я ничего не хочу слышать, не желаю ни с кем разговаривать и никому ни на какие вопросы не стану отвечать. Скучно…
Я смотрю на букашку, ползущую по зелёной травинке, и думаю о том, что наступит осень и эта букашка, так же как многие другие насекомые отправится на тот свет. Некоторые значительно раньше. Ими позавтракают или пообедают майны*, воробьи, возможно другие птицы. Таков круговорот жизни: либо ты кого-то съешь, либо тобой кто-то поужинает. А для жучков и других насекомых есть рай или ад? И что они там делают? Неужели в раю они не должны ползать в поисках пищи, а только греться на солнышке и слизывать нектар? А чем? У них есть язык или его подобие? Рот есть, по крайней мере имеется отверстие, похожее на рот. Жёсткие оранжевые крылья маленького насекомого трепетали. По обе стороны от них лохматые суставчатые лапки резво шевелились, неся жука прямо к моим сапогам. Если сейчас я не отвечу Зульфикару, он заползёт в палатку и раздавит моего жука.
– Нет, не хочу. У меня скоро этот кумыс из ушей польётся. Сколько же можно его пить? – я отвлёкся от ленивого разглядывания жука. Впервые за долгие годы, а может быть, единственный раз в жизни Зульфикар слышит, что я не хочу кумыса. Но я не хочу не только кумыса, я ничего не хочу. Я хочу сидеть в палатке с откинутым пологом, бездумно смотреть наружу. Мне тоскливо наблюдать розовеющую полоску на горизонте. Она осталась от показавшегося на краю земли солнца. Полоса постепенно тает, не оставляя после себя даже воспоминаний. Небо вдали постепенно становится чисто-голубым, без примеси других оттенков. А ещё я невольно сквозь туман глухого равнодушия замечаю, что наступает весна.
– Ты не хочешь кумыса? Почему? Кумыс свежий, холодный, правда, немного кисловатый, но ты именно такой любишь! Что случилось? Ты уже не первый день сидишь у входа в палатку и выходишь из неё только по нужде! Ты же сам хотел сюда приехать. Почему теперь тебе всё вокруг не нравится, и ты ничего не делаешь? – Ещё немного и Зульфикар позовёт табиба*. Он не понимает, что я совершенно здоров.
Это не болезнь, у больного человека что-то обязательно ноет, зудит, тянет, свербит, мешает. У меня ничего такого нет. Разве что душа? Но я и её не ощущаю. Может умереть душа, если тело живо? Но даже над этим мне не хочется размышлять. После сражений я часто наблюдал, как вырвавшись живым из круговерти боя, молодой воин сидит, судорожно сжимая в руках окровавленную саблю, и молчит. Он ничего не видит вокруг, слух его отключился. Можно кричать ему в ухо всё что угодно, поносить самыми последними словами, он не услышит. Он ничего не помнит из того, что с ним произошло. Он даже не осознаёт, что остался жив. Но я уже далеко не молод и давно сам не скачу впереди войска навстречу неминуемой гибели. Моё нынешнее состояние очень похоже на ледяное спокойствие палача, пытающего жертву. У того нет чувств. У него есть работа.
Последние полгода я не брал саблю в руки, не сражался, хотя тщательно готовился к войне. Я приказал казнить немногих, но это были преступники и лиходеи. Да и тех за доказанные беззаконные злодеяния. Странно, что именно сейчас я потерял вкус к жизни. Я всегда что-то созидал, производил, творил, куда-то бежал, торопился, подгонял других. Кроме этого ел, пил, спал, навещал гарем, смеялся, иногда плакал. Всё это делал, как хорошо отлаженные, навсегда заведённые часы.
В какой-то миг завод кончился и пружинка ослабла. Но никто не удосужился взять в руки ключик и запустить часы моей жизни. Обычно я сам себя гоню вперёд, как тороплю всех вокруг. Но пока что мне хочется сидеть и беспечно смотреть на проплывающие по весеннему небу облака. Я не хочу ни во что вникать, не хочу созерцать бурлящую вокруг меня жизнь. Сам себе я напоминаю не совсем нормального человека. Я просто старик, впавший в детство. Осталось начать пускать слюни.
По вечерам я не снимал халата и лежа на боку, сворачивался в клубок. Подтягивал под себя ноги и даже не всегда снимал сапоги. Так я раньше не делал даже на поле сражения. Ноги обязательно должны отдыхать. Вдруг придётся на следующий день много ходить или скакать верхом? В темноте в палатку заползал Зульфикар и стаскивал с меня сапоги. Я понимал, что ему тяжело и неудобно это делать. Он пыхтел и даже ругался свистящим шёпотом. Но я совершенно не помогал ему, даже специально выворачивал ногу, чтобы ему было ещё труднее снимать обувь.
Утром я упорно ждал, когда слуга обует меня и польёт на руки воды. Дожился. Скоро я заставлю умывать себя. Я скупо усмехался и ждал, когда мне подадут полотенце. Раньше я всегда сам его брал и тщательно вытирался. Я не любил капли воды, оставшиеся в жидких волосах на подбородке. Они создавали ощущение чего-то нечистого, холодного и неприятного. Теперь мне было всё равно есть вода в волосах или нет. Безразличие медленно убивает меня.
Нет, я не потерял остатки того, что мы называем разумом, но я нахожусь в безучастно-холодном состоянии. Оно меня почему-то вполне устраивает, и я не хочу его нарушать, хотя неотвратимо умираю душой.
О, вот букашка доползла до носка моего сапога и решила своим скудным умишком взобраться по голенищу выше! Да ничего там нет для тебя интересного, лучше ползи туда, где зелень, трава, цветы и покой. Я могу нечаянно придавить тебя и погубить чью-то безгрешную душу. Говорят, что индусы завязывают рот тряпкой, чтобы не проглотить какую-то мошку и не стать пожирателем божественной сути.
Глотать это насекомое я не стану. Наступила ранняя весна, этой крохе надо успеть оставить после себя потомство. Я осторожно поддел ногтем мизинца жука, подбросил на руке. Он взмахнул своими крохотными оранжевыми крылышками и улетел. А я сижу, смотрю, думаю… Возможно, потом всё это сменится кипучей деятельностью, но сейчас я, пожалуй, выпью кумыс.