Пёрышко
Шрифт:
– Бабушка, а увижу ли я его еще?
– Не знаю. Но в одно верю, что и он без тебя также мучается. Тянет его сюда.
– Мира его не отдаст! Не помнит он обо мне.
– Головой не помнит. А сердцем?
Любава ходила ко мне. Поначалу развеселить, успокоить пыталась. Потом сядет, помолчит, повздыхает и уходит, чтобы назавтра снова прийти. Только зимой, когда морозы стояли сильные, когда ребеночек в животе моем биться стал, поняла, что не только я причиной тех приходов была.
Однажды сидели мы с ней в горенке, у окошка. Я пряжу пряла, а она нитки в клубочек сматывала. Бабушка с
Стала одежду окровавленную с него снимать, а у самой слезы в глазах стоят - жалко ей Милорада! Я, не будь дурой, бабушку звать пошла. Да и задержалась в бане с ней ненадолго. А когда вернулась с травами, да тряпицами, чтобы перевязать его, дверь тихонько приоткрыла, а они целуются! Не стала бы и входить, да кровью ведь истечь может! Сделала вид, что не заметила ничего.
После этого случая, Милорада словно подменили. Вместо хмурого, молчаливого мужчины в нашем доме появился озорной, веселый, добрый парень. С дедом моим он все дни проводил - в лес ходил, по хозяйству работал, по вечерам учился сапоги тачать. Но, как солнце за горизонт закатывалось, не удержать его в доме было. Смеялась бабушка, сдержанно улыбался дед - полюбили они Милорада, как родного, а он за шапку и прочь из избы!
– Что, Витольд, летом-то новую избу строить придется!
– Рядышком с нашей, Катарина?
– Конечно!
К весне ближе, сминая в руках шапку, Милорад объявил нам, что жениться хочет.
– Любава-то, знает уже?
– Нет еще!
– Так свататься тогда пошли!
Дед сапоги надел самые новые, бабушка шалью с кистями накрылась. Милорада одели - любо-дорого посмотреть! Я только принарядиться не могла - живот мой только в бабушкин тулуп и помещался! Соседи по пути к нам набежали - праздник все чувствуют!
Пришли к их избе, Любава выскочила на крыльцо в платье одном, да тут же за дверь снова спряталась! Отец ее, правда, деда моего в сторону сначала отвел. С трудом речи его разбирала, но поняла, что знать он хочет. Возмутился дед. Громко на весь двор сказал:
– Моя внучка за Богдана летом пошла! Ему верна всю жизнь будет! Милорад гостем у нас живет!
Отец Любавы смутился, шапку в снег кинул, да и кинулся обнимать деда, а потом и всех подряд! А тут и Любава на крыльце появилась - платком ярким укутанная, глаза горят, щеки бледные - с Милорада глаз не сводит!
Стали, как положено, свататься, торговаться, шутки-прибаутки говорить. И вот Милорад говорит:
– Пойдешь за меня, Любава?
– Пойду, - отвечает, и прямо с крыльца, бегом в руки его. Поймал он девицу, покружил в руках, да больше и не выпустил, не поставил на землю...
И на свадьбе глаз с нее не спускал. И она, как цвет маков, сияла вся! Поначалу жили они в избе Любавиных родителей, да только весна в окошки заглянула, стали с дедом, отцом и братом Любавы на пригорке, рядом с нами новую избу строить. Споро дело шло, соседи помогали. К посеву уже стены стояли!
А
Да все равно трудно роды проходили, сутки напролет мучилась, губы в кровь искусала, кричала от боли, Богдана, против воли своей, звала. Любава прибежала, крики мои услыхав, да так до утра и не ушла. Милорад с дедом в бане всю ночь сидели, топили ее, воду грели. Только на рассвете, совсем обессиленная, услышала, как сквозь туман, крик ребеночка - как кошачье мяуканье, тихий, жалобный.
– Девочка, дочка, - радовалась Любава.
– Конечно, девочка, у нее по-другому и быть не могло, - смеялась всегда строгая бабушка, - как звать будем, Ясна?
– Лада, Ладушка!
20. Жизнь после. Богдан
Первое, что я увидел, когда закончился этот странный долгий сон, был ястреб, кружащийся высоко в голубом, без единого облачка, небе. Я лежал на спине. Судя по скрипу, в повозке, которую неспешно тянула лошадь. Рядом кто-то сидел. Нет, я не видел сидящего, но, ведь, кто-то же должен править?
Захотелось узнать, почему я спал в повозке. Почему я спал, если во всю светит солнце? Решил сесть и осмотреться. Шевельнул рукой и... ПРИШЛА БОЛЬ. Именно так. Острая, горячая, не только руки охватывающая, но и грудь, и голову, и спину, и, даже кое-где лицо. Горело и внутри, где-то за грудиной, будто кипятка хлебнул.
Я не слышал этого, но, похоже, издал какой-то звук, потому что надо мной склонился... Сначала не узнал, но потом вспомнил и прошептал:
– Бажен? Ты же ранен?
– Богдан, мне давно уже намного лучше.
– Что со мной?
– Ты обгорел. В пожаре. Ой, тебе же приказано лекарство дать. Она же говорила утром, вечером и трижды днем... Забыл...
Он приговаривал скорее для себя, вливая мне в рот какую-то мерзкую зелёную маслянистую жидкость, отдававшую полынной горечью. Я слушал и пытался осмыслить. Обгорел? Как? Мы же на поляне у болота ночевали. Нигде пожара и близко не было... Хотя какие-то огни были, туман, звуки странные... Потом Бажен раненый... Потом... Что потом? А-а-а, потом ястреб в небе... Точно. Мысли текли, пробивались, словно через вязкую густую кашицу, отдавались болью в висках. Веки вновь становились тяжелыми, глаза закрывались. А сквозь ресницы, неумолимо слипающиеся, видел я кружащееся над моим лицом маленькое белое перышко...
... Сколько прошло времени, не знаю. Во сне, в кошмаре, бежал, спешил куда-то, знал, что кто-то где-то ждет, зовет меня, плачет. Дети? Откуда здесь в лесу малые дети? Как из-под толщи воды вынырнул - воздух ртом хватал, а надышаться не мог. Темно. Ночь? Где я? Кто-то склонился надо мной, в темноте не разобрать, кто:
– Богдан, как ты? Плохо тебе?
– Ярополк... по голосу узнал.
– Дети... дети живые?
– Какие дети? Те, которых на пожаре спас? Живы они, не опалены даже. А Ратибор погиб, жену спасал - задохнулась она. Его бревном придавило.