Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— Но как же быть, если Лютый Волк не хочет их нам отдать, если он не желает их смерти? — спросил один молодой воин.
— Что же, — заметил первый индеец — Ползущая Змея, как его называли в стане, — если Лютый Волк вздумает сопротивляться требованию всего народа, так ведь найдется средство заставить его уступить. Клянусь прахом моего отца, который погиб на поле битвы честным и храбрым воином, я не желаю мириться со своеволием Лютого Волка. Станьте за меня, поддержите меня, и те две женщины завтра же, когда солнце зайдет за хребты Сьерра-Невады, будут стоять у столба пыток.
Апачи проехали мимо.
Знахарь, который, спрятавшись за дерево, подслушал весь их разговор, вышел из своей засады и весело потер руки.
— Все идет как по маслу, — проговорил он про себя, — недаром я посеял среди индейцев семя раздора. Я знал, что мои труды увенчаются успехом. Нет, Лютый Волк не останется единственным обладателем этих женщин; пусть только Лора сделается сначала моею, пусть она почувствует мою силу и мою месть, а там, там восстание апачей против их вождя придется мне как раз кстати для того, чтобы от них отделаться. Пускай она погибнет у столба пыток — лучшей местью я не мог бы отомстить Генриху Антону Лейхтвейсу, моему смертельному врагу.
В эту минуту знахарь услышал какую-то дикую музыку, производимую ударяемыми друг о друга металлическими тарелками. Вместе с этим доносилось многоголосое пение; в стане зажегся костер, и женщины заплясали вокруг него, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, наконец, завертелись в бешеной оргии.
— Пляска мира, — сказал про себя индеец, — мне, как знахарю, необходимо быть при ней: надо же поиграть комедию; обман и надувательство — вот главные пружины жизни, все равно, здесь ли, в стане дикарей, или в салонах большого света, комедия и обман — вот что царствует над умами людей.
И знахарь плотнее надвинул на брови чучело совы и подошел к костру, вокруг которого происходила пляска мира.
По приказанию знахаря одна из индеанок, отвратительная, грязная старуха, отвела Лору и Елизавету в вигвам, стоявший недалеко от входа в котловину, на расстоянии выстрела от поста караульных. Жилище находилось на небольшом возвышении почти одно, так что снизу легко было за ним наблюдать и выйти из него или войти незамеченным было совершенно невозможно. Очевидно, недаром отвели Лоре и Елизавете именно этот вигвам. О каком-либо внутреннем убранстве, конечно, не было и речи. Пол устилала грубая циновка, а на ней лежали набитые сухими листьями подушки. Ни стула, ни стола, то есть не было и намека на ту мебель, к которой привык цивилизованный человек. Индеанка ввела пленниц, а затем оставила их одних, проговорив что-то на своем родном языке — не то угрозу, не то привет.
Несчастные женщины, рыдая, обняли друг друга. Долгое время они от слез не могли выговорить ни слова. Наконец Лора мягко потянула Елизавету на одну из подушек.
— Плачь, дорогая сестра, плачь, — сказала она, — слезы облегчают. Да, положение наше ужасно. Печальна наша судьба.
— Не твоя, Лора, — сказала Елизавета, — ты во всякое время имеешь возможность вернуться к нашим.
— Ты думаешь? — заметила Лора. — Нет, Елизавета, мне кажется, что ты не права. Апачи никогда не допустят, чтобы я сообщила своим о тайнах их стана; для этого они чересчур подозрительны и хитры. Когда я пошла с тобою, я знала, что я сама отдаю индейцам свою свободу.
— Но ведь Лютый Волк поклялся, что пощадит твою жизнь.
— Он поклялся! Что значит клятва индейца?
— Но ты все-таки счастливее меня! — воскликнула Елизавета и снова горько разрыдалась. — Ты, по крайней мере, не возбудила страсти этого ужасного дикаря. А я, я, несчастная, разожгла его животное чувство. Боже мой! Что ожидает меня?
Елизавета громко зарыдала и, упав на подушку, в отчаянии схватилась за волосы, так что роскошные черные кудри рассыпались чудными волнами.
— Нет, но я не доживу до этого позора! — воскликнула она через некоторое время с твердою решимостью в голосе. — Я безоружна, но я вырву у этого дикаря его собственный нож и всажу его себе в сердце, как только он осмелится дотронуться до меня пальцем.
— Слушай меня, дорогая сестра, — мягко утешала Елизавету Лора. — Не думай о худшем. Ведь у нас остается надежда, правда, только надежда, но я верю в спасение.
— Не говори так громко, — остановила ее Елизавета.
— О, ведь мы говорим по-немецки, а здесь никто не может нас понять. Лейхтвейс в последнюю минуту, когда мы прощались, сказал, что завтра же ночью сделает попытку вернуть нам свободу. Ты знаешь, мой муж не изменит данному слову, а твой, конечно, пойдет в огонь и в воду для того, чтобы вырвать тебя из рук этого негодяя раньше, чем вождь возьмет тебя. Пока ты плакала и предавалась отчаянию, я все внимательно осматривала и запоминала виденное. По дороге сюда я нашла случай окинуть взглядом весь стан индейцев и сообразить, есть ли у нас возможность бежать или, по крайней мере, оказать нашим мужьям содействие в замышляемом ими нападении.
— И к какому же ты пришла заключению?
— Трудно, очень трудно проникнуть в стан апачей, трудно, но не невозможно, — ответила Лора.
— Не невозможно, — проговорила Елизавета, и в голосе ее задрожала надежда. — Невозможно…
— Нет, не невозможно, — твердым голосом повторила Лора. — Насколько я заметила, на карауле стоит десять человек. Наших, правда, только семь, но они явятся внезапно и застанут их врасплох, а это дает им большое преимущество. Если Лейхтвейсу и его товарищам удастся напасть на караульных и убить их ранее, нежели они успеют забить тревогу, то им до нас уже недалеко, и наше спасение возможно. Ах, да услышит Бог мою горячую мольбу!
В эту минуту полог палатки приподнялся и к пленницам снова зашла старуха служанка. Она принесла с собою несколько мисок и поставила их перед Елизаветой и Лорой. Лютый Волк посылал пленницам кушанье с собственного своего стола. Обед был недурен. Большой кусок жареной баранины да лепешка маиса, в приготовлении которых индейцы большие мастера, наконец, большая кружка напитка, похожего на мед, — все это было аппетитно и располагало к еде.
Лора не стала долго церемониться. За неимением ножей и вилок, которые индеец считает совершенно излишней роскошью, пришлось, правда, пустить в ход свои пальцы, но голод заставляет мириться и не с такими еще неудобствами.
Елизавета едва дотронулась до еды и только по настоятельной просьбе Лоры съела небольшой кусок маисовой лепешки.
— Ты поступаешь неразумно, Елизавета, — уговаривала ее Лора, — если не заботишься о том, чтобы поддержать в себе физические силы: кто знает, сколько нам предстоит еще лишений, какие тяжелые, быть может, ожидают нас дни — хорошо тогда, если хватит силы вынести все это.
Когда пленницы пообедали, старуха индеанка пришла убирать посуду. Этим случаем Лора воспользовалась для того, чтобы вступить с нею в разговор. К счастью, старуха, как, впрочем, и большинство ее соплеменников, знала кое-какие крохи английского языка, так что с нею можно было хоть немного столковаться.