Песнь ледяной сирены
Шрифт:
Проницательная Хильда заметила ее неловкость и, одернув Дагни строгим голосом, вернула ее к работе. Воцарилась тишина, которую порой нарушали голосами духов зимы. Они приходили понаблюдать за их работой, и все же больше внимания доставалось работе Сольвейг.
Слишком долго поземки скитались по пустошам, по безлюдным, пустынным пространствам. Они настолько привыкли сторониться смертных, что, кажется, забыли, как вылепливать себе лицо в сотканном из воздушного эфира, из потока ветра теле. Черты их лиц были едва обозначены – крохотные отверстия вместо ноздрей, порой без линии переносицы, изгибы губ, даже не смыкающиеся до конца. Глаза – зеркала души,
Все поземки-скиталицы были очень тоненькими, худощавее людей, часто – безволосы. Наверное, не хотели, чтобы что-то мешало их стремительному полету по снежным пустошам и лесам.
Метелицы свой образ продумывали тщательнее прочих духов зимы – наверное, именно поэтому наведывались к швеям чаще остальных. Судя по обрывкам разговоров, они даже составили некую очередь на платья Сольвейг. В глубине души ей было приятно такое признание, но всю его сладость сводила на нет мысль: ее работой восторгались те, кто, вполне вероятно, привел к смерти множество заплутавших в лесу людей. И не только заплутавших – но и тех, кто поддался их мороку. А если не мороку, чарам разума, так чарам обманным, к которым так любили прибегать пересмешницы.
Споры, кому первому Сольвейг будет шить платье, не угасали, но к вечеру изменилась тактика духов зимы. Отныне свита Белой Невесты приходила не только с ягодками, шишками и хвоинками, но и подарками. Сестра-метелица – кажется, незнакомая – пришла с хрустальным графином. Открыла окно, зачерпнула снега с карнизов башни и высыпала в графин. Снег тут же растаял и сделался темно-красным. Сольвейг по настоянию метелицы налила жидкость в одну из ледяных кружек. Ими, никогда не тающими, швеи черпали из чана в камине растопленный снег. Осторожно пригубила. Талая вода в зачарованном графине превратилась в сладкий рябиновый сок.
Следом пришла вьюга. Протянула ожерелье из прозрачных бусин и жалобно сказала:
– Я тоже хочу платье покрасивее. Это ожерелье я сделала из моих собственных слез.
Сольвейг растерянно смотрела на подарок, не зная, как относиться к нему. Растянула губы в улыбке и кивнула. Вьюг она с недавних пор – и не без причин – побаивалась, но эта плакальщица вряд ли хотела причинить ей вред. Да и вообще духи Полярной Звезды казались добрее всех тех, кто успел ей встретиться на недолгом жизненном пути. Может, зря люди так их боялись? Может, среди них куда больше добрых, нежели злых?
Сольвейг вздохнула, сама себе возражая: люди в Ледяном Венце и его округе исчезают не просто так. И не только исчадия льда расставляют им ловушки. Духи зимы так же как люди поворачивались к тебе светлой стороной, когда что-то отчаянно от тебя желали. Привычные им чары хорошо шить Сольвейг не заставят: спутанное сознание в рукоделии – не лучший помощник. Окутанная мороком, она скорей пришьет друг к другу собственные пальцы. Вот духи зимы и идут к ней с улыбками и подарками.
«Одиннадцать платьев», – мысленно повторяла Сольвейг. Она старалась лишний раз не отвлекаться. Как Хильда, которой частенько приходилось вставать и разминать ноги и спину, как Дагни, что частенько подскакивала к окну и долго глядела сквозь него в белесую бесконечность и темнеющую над ними высоту.
Пусть холод от необычной ткани неудобств Сольвейг не доставлял, ее спина и ноги все так же затекали от долгого сидения на полу, пальцы ныли от того, что несколько часов подряд приходилось держать иглу. Сольвейг крепче стискивала зубы и продолжала шить. Она и так слишком много времени потеряла в хаотичных и бесплодных поисках сестры. Каждая минута, потраченная на жалобы и жалость к самой себе, отдаляла их с Леттой встречу.
К ночи Сольвейг хотела лишь одного: устало упасть лицом в снег и пролежать там с неделю. Зато в ее руках оказался еще один готовый наряд.
– Сколько платьев они сказали тебе сшить, прежде чем получишь награду?
Сольвейг удивленно вскинула голову. Заработавшись, успела забыть, что в комнате, кроме нее, еще кто-то есть. Пальцами показала: двенадцать.
Хильда внимательней к ней пригляделась.
– Немая, что ли?
Сольвейг, смутившись, кивнула.
– А я думала, просто неразговорчивая, – пробормотала Хильда себе под нос.
– Сирена… без голоса? – удивилась Дагни.
Прикусив язычок, отвела взгляд, но Сольвейг лишь печально улыбнулась. Пожала плечами. «Так бывает», – говорил ее жест.
Хильда покачала головой, глядя на платье, которое свита Белой Невесты еще не унесла.
– Не отпустят они тебя просто так. Закончишь свою дюжину – все равно не отпустят.
Сольвейг насторожил ее уверенный мрачный тон. Она указала на Хильду, и та, к счастью, поняла:
– Тоже дюжина… была когда-то. Сестры-метелицы нашли меня, когда я от отчаяния в лес за ягодами пошла – дочка моя заболела лихорадкою, а таких, как ты, сирен-целительниц, в нашей деревне сроду не было. Духи зимы словно чуяли мою беду за версту. Ласково так сказали: дюжину платьев нам сошьешь, и дадим твоему дитятке лекарство. Я согласилась, и свое слово они сдержались: Ина моя поправилась, как только я лекарство ей принесла.
Хильда вздохнула – соскучилась по дочери. Наверное, не видела давным-давно.
– Утром раздвигаю я занавески – а метелицы уже тут как тут. Говорят: вот сошьешь нам еще дюжину снежных платьев, и приданое твоей дочке соберем. Я и согласилась. А за одним приданым – второе, третье. Дочки-то у меня три. Сначала приданое, потом лекарство для захворавшей скотины, потом молочко волшебное для дитятки, родившейся у Ины с зятем моим. Потом – меха, чтобы муженек мой, Асьбьерн, выгодно их продал. Не то уже у него здоровье, чтобы лесорубом быть. И я, конечно, всякий раз соглашалась. И всякий раз, как очередную дюжину платьев сошью, духи-зимы уже тут как тут, за моим порогом. Мне муж говорит: давай обереги на домах нарисуем, отвадим их. А я… боюсь. Духи зимы только до поры до времени добрые. Стоит прогневать их… ох, не хочу, чтобы мои дочки всю жизнь боялись казать носу из дома. А я – что я, достаточно уже на свободе пожила. Вот и выходит, что я их вижу только как очередную дюжину сошью. Вечер с родными проведу, мужа утром поцелую, и снова сюда, в Полярную Звезду. Я, как ты, шить причудливо не умею, но шью хорошо.
Сольвейг кивнула, соглашаясь. Хильда почти заканчивала шить снежную мантию с глубоким капюшоном. Простой, но изящный крой, аккуратные, незаметные стежки.
– Я своих дочек с детства обшиваю. Дешевле выходит, нежели у всяких мастериц покупать. Да и наряды у нас простые и добротные. – Пожилая швея вздохнула раздраженно – отвлеклась. – В общем, понравилось духам зимы, как я шью, решили меня в башне оставить.
Дагни тихо всхлипнула.
– Эй, ну чего ты, родненькая, – встревожилась Хильда. – Тут не так уж плохо. Дома у тебя все равно нет, возвращаться некуда. А тут и кормят, и кров дают. А к холоду привыкнуть можно… Мои вон пальцы от этих чар давно уж будто ледяными стали.