Петербургский сыск, 1874 год, февраль

Москвин Игорь Владимирович

Так и закружило по России. Удачливым оставался Гришка, ни разу за все годы не попал в полицейский участок. Бог миловал, а Шустов все списывал все на природное везенье и молодецкую удаль.

Правда, дважды в полицию он попадал, но все с чужими паспортами и удачно для него заканчивалось. В Киеве Гришка сбежал прямо во время допроса, выпрыгнул со второго этажа в открытое по случаю летней жары окно, ничего не ушиб. Потом смеялся, что, мол, крылья в помощь выросли В Одессе, когда его вели по улице под конвоем, он просто распихал конвоиров и, что было сил, кинулся

по улице, в добавок споткнулся, но полицейские растерялись и упустили время. Стрелять ему вслед белым днём на людной улице они не решились, а догнать его не сумели. Слишком поздно бросились вдогонку.

Глава одиннадцатая. Что—то начинает проясняться…

Штабс—капитан Орлов ни свет, ни заря поднял с тёплой постели коллежского асессора Матвиенко, помощника начальника столичной Адресной Экспедиции, имеющего квартиру за казённый счёт в том же здании.

Василий Михайлович остался один и стал шагать по маленькой комнате, громко именовавшейся приёмной. Она была убрана с аккуратностью, выдававшей корни коллежского асессора. Его предки приехали в Россию при Алексее Тишайшем, со временем поменяли незвучную фамилию на женину, которая, не смотря на малороссийское звучание, имела некоторое отношение к тому Матвееву, что был, скинут с крыльца Кремлёвского дворца на стрелецкие алебарды.

Сама приёмная была с претензиями на роскошь: на столах, покрытых скатертями с вышивками, стояли в синих вазах какие—то букеты из высохших цветов. Под каждой вазой постланы вязаные салфеточки, видимо, изготовленные рукой хозяйки.

На стенах висели дагерротипы и литографии, изображающие горные виды.

Вся эта аккуратность была совершенно иного рода, чем в доме Орлова. В приёмной чувствовалось стремление к красоте, покойности и исключительной чистоты.

Раскрылась дверь, и появился Павел Степанович. Он был в зелёной домашней куртке с золотой тесьмой и такими же кисточками на груди.

Это был человек маленького роста, лет пятидесяти, лысый, но с гладко прилизанными висками в виде гусиных лапок. Лицо, сколько помнил его Орлов, никогда не покидало заискивающее выражение, подобное сладкому приторному пирогу. Улыбка, глаза, вечно холодные, казалось, так и говорили: ей—богу, ведь я прекраснейший человек. В Экспедиции коллежский асессор слыл за обязательного и милого человека, который за спиною не применит пожаловаться вышестоящему начальству по всякому пустяку.

На приветствие Орлова он только кивнул и взял протянутую записку, написанную накануне господином Пригаро. Вскинул брови, но не выразил никакого неудовольствия. Словно в порядке вещей портить прекрасное воскресное утро, поисками каких—то крестьян, приехавших искать лучшей доли в столице.

– Прошу меня извинить, – улыбка так и осталась приклеенной к толстым губам, но глаза говорили иное, – но вам придётся подождать, пока я не приведу себя в порядок.

– Да, господин Матвиенко, я подожду.

Павел Степанович шаркнул ногой, не иначе в подражание военным, и исчез тенью за дверью.

Только через четверть часа он

появился в видавшем виды камзоле с потускневшими пуговицами и потёртыми рукавами.

«Немецкая скаредность», мелькнуло у Орлова.

– Прошу следовать за мной, – тон Павла Степановича был в одно и то же время и официальным, и заискивающим.

Только в одиннадцатом часу Шустов пришёл в себя. Осмотрелся непонимающим взглядом и, увидев решётку на единственном маленьком оконце, обомлел. Холодный пот заструился ручьём по спине. Гришка облизнул пересохшие губы, хотелось пить после ночных возлияний.

Решётка на окне и, обитая железными полосами, дверь наводили на грустные мысли, но Шустов ни одну из них поймать не мог. Все перед глазами бегали круги, от которых становилось плохо. Он поднялся и, прислонившись лбом к холодной стене, почувствовал некоторое облегчение.

После того, как выстрел пушки оповестил столицу о полудне, за Гришкой пришли.

Путилин велел привести Шустова в свой кабинет, а пришедшего к той поре Жукова посадил за заполнение допросного листа.

Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

– Нельзя ли так не частить? – взмолился Гришка.

– Хорошо, – и Иван Дмитриевич подал допрашиваемому стакан воды, который в два жадных глотка опустел.

– Не позволите? – Гришка умоляющим взглядом, не вязавшимся с его богатырской статью, указал на стакан.

Путилин наполнил стакан из графина.

– Итак, готов отвечать на вопросы?

– Мы ж завсегда, – произнёс значительно повеселевший Гришка, явно томимый после пробуждения жаждой.

– Ты знаешь, где находишься?

– Знамо, – пожал плечами допрашиваемый, – в околотке.

– За что был задержан?

– Буянил, наверное. Я, как лишку глотну. Так и несёт меня…

– Чего ж тогда пьёшь?

– А что в жизни остаётся, ежели все наперекосяк, – пожаловался Гришка.

– Что же так? Видный, здоровый, не калека какой?

– не знаю сам.

– То—то и оно, что не знаешь. Скажи—ка мне, ты знаком с неким Василием Пилипчуком?

– С Пил… лип… чуком? – запнулся Шустов. – Фамилия больно знакомая, но припомнить не могу?

– Василия не припомнишь? Ваську с Обуховского. С кем не один штоф опорожнил?

– Это вы про Ваську? Так бы и сказали, что про Ваську, который с Херсонской губернии.

– Сам и припомнил.

– Что ж его не припомнить? С хорошим человеком приятно и посидеть, и беседу повести.

– А вот ты хорошо знаком с Тимофеем?

– Каким это Тимофеем? – быстро ответил Шустов. – Никакого Тимофея я не знаю.

– Что ж, не знаком так не знаком. Чего кипятиться—то?

– Да, я что? – Григорий смотрел на свои руки, лежащие на коленях.

– И я о том же. Стало быть, в столице проживаешь без адресного билета.

– Виноват, приехал к бабе, да за радостью плотской обо всем позабыл.