Шрифт:
Часть Первая
I
Зима, морозъ трескучій, полночь, но свтло какъ днемъ!…
Вдали отъ жилья, среди густаго лса, укрываясь среди чащи, гд топырятся и переплетаются голыя сучья и втки, обсыпанные серебристымъ снгомъ, стоитъ человкъ.
Среди глуши и дичи лса, среди тиши ночной, ярко озаренный луннымъ свтомъ, такъ что лиловатая тнь пятномъ лежитъ за нимъ на сугроб — онъ одинъ здсь — шевелится, дышетъ, живетъ…. Все окрестъ него, мертвецъ
Морозъ все убилъ и все зарыли будто кованыя и закаленыя снговыя глыбы.
Круглый мсяцъ сіяетъ среди яснаго, синеватаго неба и только изрдка укрываютъ его, низко и быстро несущіяся округлыя и крпкія облака. Какъ клубы дыма, облака чередою, на мгновеніе, застилаютъ мсяцъ и желтютъ отъ сквозящаго свта…. Но тотчасъ же мсяцъ, будто самъ прорзавъ ихъ, вылетаетъ изъ облачной паутины и могучимъ взмахомъ стремительно идетъ прочь, будто несется побдно, въ безпредльной и многодумной синев ночи.
И каждый разъ только легкая и мгновенная тнь скользнетъ по блымъ глыбамъ снговъ и исчезнетъ… Будто таинственный призракъ, безмолвно, безслдно пронесся по земл и умчался въ свой невдомый путь!..
A ясный мсяцъ въ неб, холодно веселый, будто тоже льдистый, равнодушно глядя сюда съ великой заоблачной шири, только и находитъ, что голую, срую, шероховатую чащу лсную, да блыя глыбы. И все здсь серебристо, лучисто и мертво… Только синіе и пунцовые огоньки и искры вспыхиваютъ, сверкаютъ и меркнутъ, будто бгаютъ и играютъ по стволамъ, втвямъ и сугробамъ.
Незнакомецъ стоитъ на самой опушк лса, полуукрытый сосной, а предъ нимъ маленькая прогалина лсная и бла она… Бла и чиста, какъ только можетъ быть бла снжная полянка, среди дремучаго бора, по которой нога человчья не ступала еще ни разу съ начала зимы. Ни пятнышка, ни соринки, ни единой точки темной. Ясная и гладкая глыба, какъ бы сахарная, вся усыпана алмазными искрами и серебрится, играя въ лучахъ мсяца; а утонетъ онъ на мгновеніе въ облакахъ, то синевой отливать начнетъ глубокій сугробъ.
Человкъ этотъ — охотникъ. Близъ него, на подачу руки, стоятъ, у ствола дерева, короткій мушкетонъ и длинная, здоровая рогатина, о двухъ стальныхъ зубцахъ. Но охотникъ забылъ, видно, про оружіе и, прислонясь спиной къ большому обледенлому дубу, откачнулся на него, засунулъ руки въ карманы мховаго кафтана, закинулъ голову въ мховой шапк и все задумчивое лицо его въ лучахъ мсяца. Высокій ростомъ, плотный, могучій въ плечахъ, удалый по лицу и взгляду, онъ или забылъ, зачмъ стоитъ въ ясную полночь среди дикаго лса, или просто усыпило его — дло привычное. Или просто скучно стало, потому что давно ужъ онъ здсь. Во всей фигур его есть что-то осанистое и гордое, что-то простое и важное вмст и въ лиц, и въ поз, и даже въ одежд. Молодое выбритое лице, безъ усовъ и бороды, красивый профиль чистаго лица, большіе темные глаза, задумчиво слдящіе за игрой мсяца съ облаками, — все говоритъ, что это не простой охотникъ — звроловъ изъ-за куска хлба.
Тишь полночная не нарушается уже давно ни единымъ звукомъ и не мудрено было задуматься ему и заглядться на небо. Долго стоялъ онъ такъ, не двигаясь и опрокинувъ голову, но, наконецъ, шевельнулся, тихо опустилъ голову, опустилъ глаза на серебристую полянку и вымолвилъ шепотомъ:
— Эхъ, моя бы воля…
Онъ вздохнулъ, зашевелился, передвинулъ ногами на утоптанномъ имъ снгу и сталъ озираться.
Оглядлъ онъ полянку, голую сть стволовъ, ее окаймлявшую, потомъ глянулъ около себя на оружіе, но, казалось, не вполн еще сознавалъ окружающаго. Мысль его была еще слишкомъ далеко и еще не вернулась сюда, въ глушь, гд топырится кругомъ этотъ обмерзлый лсъ, гд этотъ морозъ трещитъ и гд стоятъ, прислоненные къ обледенлой кор, рогатина и мушкетонъ, для любимой забавы, для боя, одинъ-на-одинъ, съ страшнымъ и сильнымъ, но всегда побждаемымъ врагомъ.
Однако онъ взялъ машинально сильной большой рукой тяжелую рогатину, откачнулся отъ дерева и оперся на нее… ради перемны положенія и отдыха тла.
Полупрерванная, движеніемъ его, мысль снова овладла имъ.
— Да, моя бы воля! вдругъ вслухъ сказалъ онъ и его собственныя слова разбудили и его самого и окрестъ молчащій лсъ.
Вдали раздался едва слышно какой-то звукъ. Не то хрустнуло что-то, не то звякнуло. И посл одинокаго робкаго звука снова воцарилось то же затишье, тотъ же застой… Только и жизни, что въ облакахъ, а на земл все замерло, все недвижно.
— Что-жъ, однако… Тоска какая… Да и морозно! Нын должно быть, незадача отъ нмцева глазу, пробормоталъ онъ едва слышно, и повелъ плечами.
Онъ начиналъ чувствовать, что сильный морозъ сталъ, наконецъ, пробираться и подъ его мховой кафтанъ, опоясанный ремнемъ, съ серебряными насчками. У ремня торчалъ большой турецкій пистолетъ и вислъ длинный, кривой кинжалъ. Но, однако, охотникъ тотчасъ же снова поднялъ голову — и лицомъ къ мсяцу, снова забылъ про морозъ, лсъ и свою затю.
— Да. Лейбъ-Компанцы… Въ одну ночь все дйство произвели! вымолвилъ онъ снова вслухъ, но вдругъ тотчасъ же какъ бы опомнился, оглядлся на дикій лсъ и задвигался, окончательно разбуженный собственными мыслями.
Не сказаннаго вслухъ ороблъ, конечно, молодецъ, а тхъ мыслей, что наплывали, бились, роились и не укладываясь въ голов его, бжали и смнялись другими. Одна только изъ нихъ постоянно будто рзала остальныя, пропускала ихъ вс, а сама оставалась въ голов, точь-въ-точь какъ вотъ этотъ мсяцъ: пропускаетъ мимо себя встрчныя причудливыя кучки облаковъ и ржетъ ихъ… Они бгутъ прочь, дальше, невдомо куда, по далекой синев, и исчезаютъ въ полночномъ неб, а мсяцъ хоть будто и плыветъ, а все тутъ, на мст, и снова свтитъ, и снова сіяетъ.
Мысль эта тоже, какъ мсяцъ въ неб, давно ясно и несмняемо воцарилась въ голов его. Мысль эту неотвязную онъ и выразилъ вслухъ, словно въ отвтъ на все остальное, что наплывало въ молодую голову и смущало ее образами и картинами, которыя, одна ярче другой, одна заманчиве другой, были вс вполн чужды всему окружающему. Чужды и окрестному дикому лсу и его вооруженію. И, знать, не забавитъ его та затя, которая привела его сюда: мерзнуть терпливо на мороз и, озираясь, прислушиваться ко всякому шороху или звуку, ко всему, что можетъ ожить вдругъ среди этой нмоты ночной, среди глубокихъ снговъ и помертвлой чащи.