Петербургское действо
Шрифт:
— Да съ чего-жъ?..
— A хоть съ того вотъ, что ужъ мсяцъ цлый, то и дло у насъ спрашиваетъ всякъ: что у тебя на дому за сходбища, да что мы поздно засиживаемся за полночь? Пить не пьемъ и спать не идемъ.
Григорій Орловъ глянулъ на брата и молчалъ.
— A лгутъ, Гриша, на исповди только перекресты изъ татарвы.
— Встимо. Но и открыться на духу, Алеханушка, хоть бы малость — избави Богъ. Не можно. Попъ изъ-за камилавки — изъ мухи слона сдлаетъ и въ набатъ ударитъ.
— Вотъ то-то и есть! Я вотъ эдакъ и думаю все: какъ
И два молодца-богатыря задумались, стоя надъ мертвымъ Мишкой. Огромное лохматое животное, сраженное въ пятиминутной борьб, было для нихъ дло привычное и заурядное, надъ которымъ думать не приходилось. A говть или нтъ, лгать на духу или нтъ? — это былъ вопросъ далеко не заурядный. Было о чемъ молодецкія головы поломать.
— Что-жъ? Отложи говть до времени, вымолвилъ, наконецъ, Григорій Орловъ. Богъ проститъ!
— А, ты, Гриша? съ изумленіемъ воскликнулъ братъ.
— Встимо тоже… Я, ты знаешь, за всегда за тобой. Какъ ты… A попадемся въ чемъ посл, такъ въ Пелым ужъ и отговемъ, усмхнулся онъ. И времени-то тамъ у насъ Алеханушка, много будетъ, Богу-то молиться. Молись себ, да молись; никто не помшаетъ; хоть Четью-Минею тамъ на память себ вычитывай.
— Гд?
— A въ Пелым-то, иль въ Соловкахъ.
Алексй Орловъ въ свою очередь весело разсмялся, но тотчасъ стихъ и, раздумывая, вздохнулъ.
— Такъ, стало, не говть? сказалъ онъ, наконецъ, какъ бы ршаясь.
— Не говть… Что-жъ? Богъ проститъ.
— Ну ладно… Берись-ко.
Братья снова ухватили медвдя за заднія лапы и снова легко поволокли лохматую махину по сугробамъ… Широкое темно-багровое пятно осталось на мст, гд лежалъ медвдь, и снова узкій кровавый слдъ ложился по ихъ слдамъ на лсныхъ сугробахъ…
IV
Посл получаса ходьбы, Орловы вышли изъ лсу на опушку, гд, близь шалаша, стояли дв тройки, привязанныя къ деревьямъ и нетерпливо двигались на мст, позвякивая бубенчиками. Кучера спали въ шалаш и богатырски храпли, увернувшись въ рогожи.
Алексй Орловъ, растолкалъ людей, разбранилъ ихъ за то, что полузамершіе лошади были брошены безъ надзору.
Оба кучера стали класть медвдя въ большія сани, но не могли поднять его на столько, чтобъ перетащить чрезъ откосы въ дно саней. Лошади оглядывались, храпли, а ближайшая пристяжная ужъ фыркнула разъ и поджимаясь собиралась ударить…
Орловы велли одному изъ кучеровъ садиться, другому держать тройку и, легко взмахнувъ медвдя, бросили его въ сани и затмъ услись тоже, приказавъ другимъ санямъ дожидаться капитана Ласунскаго, который съ двумя крестьянами и съ проводникомъ изъ чухонцевъ еще оставался въ лсу, они двинулись съ своей добычей…
— Скажи Михаил Ефимовичу, весело приказалъ младшій Орловъ, что мы вотъ лапу его тески изжаримъ для него подъ соусомъ, въ Кабачк. Чтобы скоре халъ. A если они еще долго провозятся въ лсу, но чтобъ не зазжали въ Кабачекъ, а хали прямо въ городъ. Мы тамъ долго не засидимся. Ну, пошелъ!..
Лошади, прозябшіе
Алексй Орловъ всю дорогу покрикивалъ на лошадей, наконецъ, недовольный здой кучера, перелзъ на облучекъ и забралъ самъ возжи.
— Гляди, ротозй! Это что? Коренникъ шлепаетъ въ хомут. Пристяжные то и дло что рвутъ, да отдаютъ. Эхъ ты, Маланья — пеки оладьи… Гд теб править!
Алексй выровнялъ возжи въ рукахъ и, взмахнувъ ими, ахнулъ на тройку… Почуявъ-ли другую руку, или по натянутымъ возжамъ прошла искра какая-то въ коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.
— Мн бы въ ямщикахъ быть, Гриша, крикнулъ Алексй Орловъ, обернувшись къ брату съ облучка. Какая смерть стоять на ученьи ротномъ; а тутъ гляди… Сани-то самыя, живыми кажутъ!.. Вся-то тройка съ санями, точно зврь какой трехъ-головый катится по снгу. Въ книг Апокалипсисъ такой-то вотъ нарисованъ….
Тройка неслась во весь опоръ по гладкой однообразно-блой равнин, окаймленной лсами; морозный воздухъ рзалъ лица и мелкимъ сухимъ снгомъ, какъ пескомъ, швыряло изъ-подъ пристяжныхъ и закидывало Григорія Орлова и шкуру медвдя, лежавшаго въ его ногахъ. Голова, отвиснувшая съ тусклымъ глазомъ, съ кровью у оскаленныхъ зубовъ, да одна лапа съ острыми когтями — торчали изъ саней. Григорій наступилъ ногой на лохматую спину животнаго и пристально глядлъ на него, почти не слушая брата. Ему пришло на умъ: «Куда двалось теперь то, что ревло на весь лсъ подъ рогатиной; куда двалась эта сила, что налегала на него, когда онъ сдерживалъ этого Мишку? Былъ страшный зврь, а теперь лежитъ шуба какая-то. A гд же то… что было въ этой шкур еще часъ назадъ?»
— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а ухалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при ныншнемъ государ въ столиц? Утромъ ученье на ротномъ двор; въ полдень ученье на полковомъ двор, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плац, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нмца какого… Ты выучилъ какъ къ ног спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?
— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсмъ! отозвался Григорій.
— A что?
— Новый учитель прідетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбов. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.
— Кто-жъ такой?
— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.
— Какъ? какъ?!
— Фехтмейстеръ.
— Это что-жъ такое?