Петербургское действо
Шрифт:
Дегтеревъ разумется, не сказалъ ему имени силачей, отзываясь незнаніемъ, а самъ офицеръ не запомнилъ русскую, вскользь слышанную, фамилію. Вензель Г. О., вырзанный на посудин, онъ видть у себя на затылк конечно не могъ.
Когда ротмейстеръ чудищемъ съ огромной головой отъхалъ отъ постоялаго двора, Дегтеревъ, уже не сдерживая хохота, вернулся въ горницу, гд жена подтирала полъ и прибирала остатки растоптанной рыбы…
— Ай да Григорій Григорьевичъ! Вотъ эдакъ-то бы ихъ всхъ рамбовскихъ. Они нашего брата подомъ дятъ!.. Не хуже Бироновыхъ языковъ. Спасибо хоть этого поучили маленечко… A лихо! Ай лихо! Ха-ха-ха!
Дегтеревъ слъ на лавку и началъ хохотать,
— Горнадеры-то его… Ха-ха-ха. Одинъ въ эвту сторону, на себя тянетъ, а тотъ къ себ тащитъ, да оба мычатъ, а ноги-то у нихъ по мокрому полу дутъ!.. A ротмистиръ-то глаза пучитъ, изъ-подъ миски-то… Ха-ха-ха! Охъ, батюшки! Животъ подвело. О-о-охъ! Умру!..
Батраки, глядя на хохотавшаго хозяина и, представивъ себ постепенно все происшедшее сейчасъ въ горниц, начали тоже громко хохотать.
— Этотъ сюда тащитъ, а энтотъ туда… A ноги-то… ноги-то — по полу дутъ!… безъ конца принимались повторять по очереди батраки, посл каждой паузы смха, будто стараясь вполн разъяснить другъ другу всю штуку. И затмъ вс снова заливались здоровымъ хохотомъ, гремвшимъ на весь Красный Кабакъ.
VIII
У воротъ большаго дома Адмиралтейской площади, стоящаго между покатымъ берегомъ рки Невы и Галерной улицей, ходитъ часовой и отъ сильнаго мороза то и дло топочетъ ногами по ухоженному имъ снгу, ярко облитому луннымъ свтомъ. Здсь въ большихъ хоромахъ помщается прибывшій недавно въ Петербургъ принцъ Голштинскій Георгъ-Лудвигъ. Хотя уже четвертый часъ ночи, но въ двухъ окнахъ нижняго этажа виднъ свтъ… Горница эта съ освщенными окнами — прихожая и въ ней на ларяхъ сидятъ два рядовые преображенца. Они часовые, но, спокойно положивъ ружья около себя, сидятъ пользуясь тмъ, что весь домъ спитъ глубокимъ сномъ; даже двое дежурныхъ холоповъ, растянувшись также на ларяхъ, спятъ непробудно, опрокинувъ лохматыя головы, раскрывъ рты и богатырски похрапывая на всю прихожую и парадную лстницу. Рядовые эти — молодые люди, красивые, чисто одтые и щеголеватые съ виду. Обоимъ лтъ по двадцати и оба свтло-русые. Одинъ изъ нихъ съ лица по старше, плотне, съ полнымъ круглымъ лицомъ и свтло синими глазами, тихо разсказываетъ товарищу длинную, давно начатую исторію. Это рядовой-преображенецъ — Державинъ.
Другой, слегка худощавый, но стройный и высокій, съ живымъ, но совершенно юнымъ, почти дтскимъ лицомъ, съ красивымъ орлинымъ носомъ и большими, блестящими, темно-голубыми глазами. Даже въ горниц, полуосвщенной дрожащимъ свтомъ нагорвшей свчи — глаза его блестятъ особенно ярко и придаютъ блому, даже чрезъ-чуръ блдному, матовому лицу, какую-то особенную прелесть, живость и почти отвагу. Лицо это сразу поражаетъ красотой, хотя отчасти женственной. Онъ старается внимательно слушать товарища, но зачастую зваетъ и на его лиц видно сильное утомленіе; видно, что сонъ давно одолваетъ его на часахъ. Это тоже рядовой — Шепелевъ.
Державинъ кончалъ уже свой разсказъ о томъ, какъ недавно пріхалъ въ Петербургъ и нечаянно попалъ въ преображенцы.
— Такъ стало быть мы оба съ вами новички, выговорилъ наконецъ Шепелевъ. A я думалъ, что вы уже давно на служб.
— Какъ видите всего, безъ году недля. A вы?
— Я на масляниц пріхалъ. Навдался прямо съ письмомъ отъ матушки къ родственнику Петру Ивановичу Шувавалову и узналъ, что онъ уже на томъ свт. Да, прізжай я по раньше, когда государыня была жива и онъ живъ, то не мыкался бы какъ теперь. Это не служба теперь — а работа арестантская.
— Да, вымолвилъ Державинъ, вздохнувъ, ужъ нын служба стала, государь мой, не забава, какъ прежде была. Вы вотъ жалуетесь, что на часахъ ночь отбыть надо… Это еще давай Господи. A вотъ я, такъ радъ этому, ноги успокоить. A то во сто кратъ хуже, какъ пошлютъ на всти къ кому. Вотъ у фельдмаршала Трубецкаго, помилуй Богъ. Домочадцы его, хоть кого въ гробъ уложатъ посылками. То сдлай, туда сходи, въ лавочку добги, къ тетушк какой дойди, который часъ сбгай — узнай, разнощика догони — вороти. Просто бда. A то еще хуже, какъ съ вечера дадутъ повстки разносить по офицерамъ… Одинъ живетъ у Смольнаго двора, другой на Васильевскомъ острову, третьяго чортъ угналъ въ пригородъ Koломну, ради собственнаго домишки, либо ради жизни на хлбахъ у родственника… Такъ, знаете, какъ бываетъ, выйдешь съ повстками до ужина въ сумерки, самое позднее ужъ часовъ въ шесть, а вернешься въ казармы да заснешь посл полуночи. A въ семь вставай на ротный сбой да ученье, а тамъ пошлютъ снгъ разгребать у дворца, канавы у Фонтанки чистить или на мороз поставятъ на часы; да забудутъ смну прислать…
— Какъ забудутъ?
— Да такъ! Нарочно. Меня вотъ теперь нашъ ротный командиръ ни за что подомъ сть. Онъ меня единажды 12-ть часовъ проморилъ на часахъ во двору у графа Кирилы Григорьевича.
— Кто такой?
— Графъ Кирилъ Григорьевичъ? Гетманъ. Ну, Разумовскій. Нешто не знаете. «Всея Хохландіи самодержецъ» зовется онъ у насъ… Теперь только вотъ обоимъ братьямъ тсновато стало при двор, кажется, скоро подутъ глядть, гд солнце встаетъ.
— A гд это? вдругъ спросилъ Шепелевъ съ любопытствомъ.
— Солнце-то встаетъ? A въ Сибири. Это такъ сказывается. Да… Такъ вотъ, объ чемъ бишь я говорилъ. Да объ гоньб-то нашей. Пуще всего въ Чухонскій Ямъ носить повстки. Тутъ при выход изъ города гд овражина и мостикъ, всегда бды. Одного измайловца до нага раздли, да избили до подусмерти.
— Грабители?
— Да. Говорятъ будто вотъ изъ ихнихъ… И Державинъ мотнулъ головой на внутреннія комнаты. Два Голштинскихъ будто бы солдата, изъ Арамбова.
— Вотъ какъ?
— Да это пустое. Нын, что ни случилось, сейчасъ валятъ на голштинцевъ, какъ у насъ въ Казани все на татаръ, что ни случись, сваливаютъ. Надо думать, разбойники простые. Имъ въ Чухонскомъ Яму любимое сидніе съ дубьемъ.
— Что вы! Ахъ, батюшки! Вотъ я радъ, что вы меня предувдомили! воскликнулъ Шепелевъ. Я туда часто хожу. У меня тамъ… И молодой малый запнулся…
— Зазнобушка!
— Охъ, нтъ! То есть да… То есть, видите ли, тамъ живетъ семейство одно, княжны Тюфякины.
— Ну вотъ! Князь Тюфякинъ. Да. Я ему-то и носилъ прежде повстки. Нын онъ ужъ не у насъ.
— Ну, да, конечно. Онъ же, вдь, прежде преображенецъ былъ и недавно только въ голштинцы попалъ. Я женихомъ считаюсь его сестры…
— Хорошее дло. Чрезъ него и вы чиновъ нахватаете. Да и какъ живо! Но какъ же это вы съ масляницы здсь, а ужъ въ женихахъ.
— Ахъ, нтъ. Это еще моя матушка съ ихъ батюшкой поршили давно. Мы сосди по вотчинамъ и родственники тоже. Теперь, вотъ какъ меня произведутъ въ офицеры, я и женюсь! Такъ завщалъ родитель ихъ покойный. Но одинъ Шепелевъ былъ женатъ уже на одной Тюфякиной и она приходилась золовкой, что-ли, моей тетк родной. A невста моя, хоть и отъ втораго брака, но, можетъ быть, это все-таки сочтется родствомъ.
— Какое-жъ это родство! разсмялся Державинъ. Вмст на мороз въ Миколы мерзли. Любитесь, небось, шибко. Не бось, двица красавица и умница.