Петербургское действо
Шрифт:
Оба брата съ одушевленными лицами уперли толстую и длинную рогатину въ землю и держали. Медвдь все ревлъ, все боле налзалъ на лезвее, рвавшее его внутренности, топталъ подъ собою окровавленный снгъ и уже хрипливо завывая, слабе билъ по рогатин, напрасно стараясь достать удалыхъ враговъ. Паръ легкими клубами валилъ отъ него и дымкой вился на мороз, вокругъ мохнатой шкуры…
— Сядь, Миша, сядь! весело крикнулъ Григорій.
— Полно хлопотать-то, садись, родимый, прибавилъ и Алексй.
Животное, ослабвшее,
— Валить? сказалъ Алексй, придерживавшій рогатину.
— Чего? Не слыхать. Ишь оретъ…
— Валитъ, говорю. Не встанетъ, небось…
— Рано. Ну, да въ двоемъ-то осилимъ. Не здорове же онъ Шванвича! крикнулъ Григорій.
Оба брата при этомъ имени громко расхохотались. Медвдь съ испуга приподнялся снова отъ дружнаго взрыва смха, но осунулся опять и совсмъ слъ. Братья вырвали изъ снга свой конецъ рогатины уперлись въ нее оба и съ усиліемъ повалили животное навзничь. Медвдь слабо забарахтался среди окрашеннаго сугроба и затмъ, не смотря на вырванную рогатину, не поднялся.
Григорій Орловъ досталъ длинный кинжалъ изъ-за пояса, быстрымъ движеніемъ нагнулся надъ животнымъ и размашисто вонзивъ въ него весь кинжалъ, распоролъ горло. Медвдь зашиплъ какъ-то и, зарывая горячую морду въ снгъ, только судорожно подергалъ задними лапами и распластался во всю свою длину.
— Ладно, Миша. Такъ-то лучше… весело сказалъ Григорій. Погрлись однако знатно, обратился онъ къ брату и, снявъ мховую шапку, обтеръ себ лобъ.
— Да, силенъ былъ покойникъ Михаило Иванычъ.
— Будь одинъ съ нимъ, пришлось бы палить. Сдался бы ты, Мишутка, не инако, какъ на нмцевъ ладъ. A то-ли дло эдакъ… Побарахтаться, да погрться! Ишъ вдь здоровенный!.. нагнулся Григорій надъ медвдемъ.
— Пожалуй, даже посильне Шванвича, усмхнулся Алексй. Того мы вдвоемъ легче одолваемъ.
Братья разсмялись.
— Ну, теперь надо звать Ласунскаго и своихъ Чухонъ.
— Врядъ дозовемся. Коли на зовъ горластаго Мишки не прибжали, стало такъ далеко, что и не докличешься.
Алексй Орловъ досталъ изъ-за спины охотничій рогъ и сталъ трубить. Потомъ прислушался.
Все было тихо, и не только отвтнаго звука другой трубы, ни шелеста, ни шороха не слышно было кругомъ среди морознаго затишья и застоя.
— Вотъ что, братъ, нечего даромъ-то за музыкой время терять, сказалъ онъ. Берись! Впрягемся мы въ Мишку, какъ парой въ дышло, да за задніе лапы и потащимъ въ лошадямъ. Тутъ боле версты не будетъ.
И два богатыря, ухвативъ распластавшуюся лохматую махину, легко потащили ее, бодро шагая рядомъ.
Кровавый слдъ багровой лентой вился за ними по серебру снговъ.
— Эхъ, кабы намъ, братецъ, дла наши вс также вотъ лихо вершить, какъ на охот!
— Кабы съумть управиться также споро, какъ мы вотъ съ Мишками справляемся,
— Тамъ не сила, а разсудокъ, да смкалка дло вершаетъ…. A главное и первое всему начало — согласье… отозвался Алексй.
— Я все тутъ стоялъ въ лсу…. Ждалъ вотъ этого…. A прозвалъ бы непремнно, потому что все въ голов у меня Лейбъ-Компанцы прыгали…. Вотъ кабы эдакъ то!… Въ одну ночь… Безъ шуму, безъ драки… безъ убивства своего брата, офицера какого иль солдата.
— Вишь чего захотлъ! Нешто можно? Статочное ли это дло? Вдь тутъ не тетушка Леопольдовна, да шестимсячный младенецъ на престол… Да оба нмцы… Да и охраны никакой…
— A нын-то кто-жъ? Все то же…
— То же, да не то. Т-же щи, да съ говядинкой… Голштинское-то войско глядть что-ли будетъ?.. Да что Голштинцы!.. Вонъ свои Измайловцы да Семеновцы по ею пору никакимъ голосомъ не откликаются. Э — эхъ. Все это… сновиднья одни наши! вздохнулъ Алексй Орловъ.
— На мой толкъ, Алеханушка, прежде всего рогатиной намъ хохлацкой заручиться. Тогда все, какъ по маслу пойдетъ.
— Какой рогатиной?!
— Хохлацкой. Въ ней вся сила! смялся, шагая, Григорій.
— Что ты приплетаешь? Какая хохлацкая рогатина?
— A гетманъ! Графъ Кирилла Григорьевичъ.
Алексй Орловъ усмхнулся и тряхнулъ головой.
— Мудрено. Къ Разумовскимъ и воротъ не найдешь; не знаешь съ какой стороны и подъхать къ нимъ. Они оба доки — мягко стлать.
— Говорю — пустите меня!
— Пустите? Рано. Что зря въ петлю лзть! отвчалъ серьезно младшій братъ. Они по первому слову велятъ тебя арестовать и подутъ къ государю… Намъ за тобой вслдъ и пересчитаютъ всмъ головы. Да и зачмъ? Мы еще и не знаемъ сами съ какого конца взяться.
— Гетманъ не таковъ человкъ, чтобы доносить. Да и хитеръ. Онъ, поди, давно носомъ чуетъ, чего вся гвардія желаетъ.
— Вся гвардія. Вся ли, Гриша? Кабы вся-то желала, такъ мы съ тобой не болтали бы зря, а дло длали.
— Ну, а не въ примръ мудрене, говорю, начать, коли гетмана не достанешь себ.
— Начинать-то, Гриша, покуда нечего, а то и безъ него обойдемся. Что тутъ гетманъ?.. A тяжелъ вдь проклятый. Руки обломаешь объ него.
— Гетманъ-то? Да, лнивъ на подъемъ; какъ вс они, сказываютъ, хохлы.
— Вотъ этотъ гетманъ тяжелъ, говорю! разсмялся Алексй Орловъ и бросилъ лапу животнаго.
Братья остановились отдохнуть и молча стали надъ медвдемъ.
— A вотъ что, Гриша, выговорилъ вдругъ Алексй. Веселый и бодрый голосъ его понизился и звучалъ иначе. Ты подумалъ ли о томъ, братецъ, что нын постъ идетъ? Не за горами и Страстная, да говнье. Какъ же теперь быть, если священникъ на духу, что-либо такое къ нашему длу подходящее спроситъ вдругъ?
— Не спроситъ, не бойсь.
— Не спроситъ? Ты всегда такъ, Ну, а спроситъ, говорю?..