Письма из Лондона
Шрифт:
Необходимость и желание мистера Мэйджора продемонстрировать дистанцию между собой и предыдущим начальством отразились в хореографии его появления. Неброский, но при этом источающий флюиды бодрости, абсолютно натуральные, он закатился в зал через заднюю дверь, пожимая по пути на трибуну руки самым махровым тори. После своей речи — или, если быть более точным, после увенчавшего ее патриотического исполнения «Края надежды и славы» (и 100-децибельной, продлившейся пять минут и четырнадцать секунд овации — которая была вызвана скорее последней частью), он выдвинулся в народ, где и продолжил циркулировать. Что касается самой речи, то о том, что такое Новая Консервативная Интонация, можно было догадаться по отсылкам мистера Мэйджора к Черчиллю. На протяжении десяти лет миссис Тэтчер безраздельно владела авторскими правами на аллюзии к Уинстону, как она его фамильярно называла: только она могла курить сигару и приподнимать серый хомбург [64] , поскольку это она равным образом сражалась с иностранцами на пляжах [65] , призывала граждан отдавать кровь, пот и труд и так далее. Время Ч для мистера Мэйджора настало в тот момент, когда он заговорил о политике правительства
64
мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми полями и продольной вмятиной на мягкой тулье.
65
Здесь и далее отсылка к военной речи Черчилля: «Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в местах высадки…»
Но нериторическое — это и есть сущность мистера Мэйджора, и без задних мыслей следует пожелать ему держаться от всякой риторики подальше. Симпатичная пресность в стиле обеспечит ему привлекательную контрастность не только по отношению к миссис Тэтчер, но также и к своему непосредственному противнику Нилу Кинноку, который, несмотря на то что ему отчасти удалось обуздать свою склонность к высокопарности, всегда охотно впадает в валлийское краснобайство. Единственный почти риторический момент в тексте мистера Мэйджора наступил, когда он подошел к тягостной, но неминуемой части программной речи — «Каким Я Вижу Будущее» (хотя тема «Какой Я Вижу Следующую Неделю» более соответствовала бы его натуре и, надо полагать, была бы более полезной для избирателя). Он намекал на возможное изменение в налоге на наследство: «Я хочу, — провозгласил он, — видеть, как благополучие каскадом низвергается на все поколения». Вот это выглядело решительно неправильно; в мире мистера Мэйджора ничего не может и не должно низвергаться каскадом. Водопады чересчур драматичны; ирригационная или, лучше того, водопроводная метафора представляется более подходящей. И хотя Британия при Тэтчер сделалась толстокожей и более не относится с предубеждением к колоссальным, вульгарным потокам денег, ниагарские брызги низвергающегося каскадом благополучия все еще имеют незаслуженный — американский, понятное дело — привкус.
В течение остальной своей пятидесятисемиминутой речи мистер Мэйджор держался подальше от рискованных тем, прибегая к неуклюжим банальностям и сомнительному оптимизму. «Я хотел бы жить в мире, где перспектива есть у каждого, где мир действительно во всем мире и где свобода гарантирована», — провозгласил он, едва ли отмежевавшись таким образом от кого-либо из политиков западного мира, за исключением непримиримых брежневцев и красных кхмеров. Мистер Мэйджор жаждет сильной Британии, прочной безопасности, уважения к закону, хорошего образования, низкой инфляции, применения суровых мер к преступникам, европейского партнерства (с защищенной британской автономией), бесклассового общества и бесплатного здравоохранения для всех. «Представление» мистера Мэйджора о «свободе и перспективах» звучит — даже если не вполне подразумевает — также, как у любого другого человека; оно плоское, как тротуар, и в этом его привлекательность. Общепринятая мудрость гласит, что те, кто в политике занимает середину проезжей части, рискуют попасть под колеса тех, кто едет справа и слева. Но в Британии перед выборами все участники политического дорожного движения намертво приклеились рылами к разделительной линии; кювет мало кого привлекает, и обочины вновь принадлежат коровьей петрушке, землеройкам и крапивникам.
Ни в частной, ни в публичной сферах жизни у мистера Мэйджора нет ни ярких характерных черт, ни подозреваемых пороков, ни опасных страстей. Он — немезида сатирика. Попытки называть его Major Minor [66] и прочие вариации на темы Джозефа Хеллера в целом потерпели фиаско; Old Major- старик Главарь, призовой хряк средней белой породы в «Скотном дворе», тоже не слишком помогает делу. Однажды какой-то интервьюер, заставший премьер-министра в момент расслабления — у него брюки съехали на пару дюймов, — углядел, что рубашка мистера Мэйджора заправлена в трусы. Является ли эта небрежность в манере одеваться делом привычки или то был кратковременный и извинительный ляпсус занятого политика, проверить так и не удалось, однако этот случай дал самому ершистому карикатуристу страны — Стиву Беллу из Guardian — долгожданный ключ к образу. Он нарисовал мистера Мэйджора в фирменном сером костюме а-ля Тулуз-Лотрек, но при этом трусы — не боксеры, разумеется, а самые прозаические мешковатые уай-франты — были надеты поверх брюк.
66
Отсылка к персонажу Major Major («майор Майор») — в романе «Уловка-22».
На других рисунках комикса премьер-министр убеждает прочих членов своего кабинета носить трусы так же, как он, — чтобы публично продемонстрировать свою лояльность. Забавный укол, но такова уж не склонная к конфронтациям природа Мэйджора, что вся эта голая правда теперь уже не производит впечатления совсем уж беспощадной. Наглядная инверсия верхней одежды и нижнего белья чем дальше, тем больше кажется чуть ли не умилительной: загогулина, никакой тебе риторики, и по-человечески все очень понятно — ну да, да, опять все то же самое.
На руку мистеру Мэйджору играет тот факт, что его почти не пришлось подвергать косметическому ремонту. Миссис Тэтчер ставила себе голос, прическу, одежду; Джордж Буш обратился за ценной тренерской помощью Роджеру Айлзу. («Опять вы ходите с этой долбанной рукой! — задал тот однажды Президенту целую трепку. — Выглядите пидор пидором!») Все, что требуется от мистера Мэйджора, — заправлять свою рубашку туда, куда надо, и пожалуйста — готовый премьер-министр. Когда вы видите его во плоти, единственно экстраординарным кажется то, что он выглядит в точности так, как вы его себе и представляли, ни выше, ни ниже, ни неряшливее, ни щеголеватее, ни жизнерадостнее, ни унылее. Короче говоря, эта заурядность — или непритязательность — скорее идет в зачет мистеру Мэйджору. Здесь, в наших палестинах, нам кажется, что мы живем в заурядные времена. Наш новый архиепископ Кентерберийский, Джордж Кэри, — весьма заурядный человек; вступив в должность, он дал свое первое в национальной прессе интервью не The Times или Daily Telegraph, a Reader's Digest. Симметричным ответом мистера Мэйджора было совершенно феерическое по своей банальности интервью журналу Hello!этим летом. Это издание специализируется на том, чтобы не ставить знаменитостей в неловкие положения, если только у тех не хватит ума сконфузиться от докучливого лебезения. Брат принцессы Ди был пойман со спущенными штанами в скором времени после своей свадьбы — кончилось все это непотребной перебранкой в прессе с сексуальными оскорблениями в адрес своей бывшей девушки; Hello!было тем местом, откуда можно было приступить к реставрации доброго имени виконта. Hello!(восклицательный знак в названии надлежащим образом отражает тон возбужденной невинности, принятый в журнале) предпочитает смотреть в будущее, замечать не грязь, но трагедию и интервьюирует знаменитостей из положения «стрельба с колена». Так вот, Джон и Норма Мэйджоры, угодившие под шквал вопросов о том, чем им нравилось заниматься во время их отпуска в Испании, сподобились ответить весьма в духе журнала. Итак, Джон: «Ну прежде всего я поспал немножечко больше, чем обычно. Я даже смекнул, чего это за штука такая — сиеста! Грех жаловаться — тут испанцы молодцы». На просьбу более развернуто описать национальные характеристики местных жителей, мистер Мэйджор отвечал: «Испанцы очень горячие. Когда я стал премьер-министром, я получил несколько прелестных поздравлений из Канделеды — один раз мне даже сосиску прислали». Hello!избежал потенциально криминального аспекта этого жизнерадостного откровения — вопроса о том, сырой или вареной была преподнесенная в дар сосиска. Если сырая, то ее ввоз, пусть даже и самим премьер-министром, был бы нарушением положений Таможенного и акцизного управления Ее Величества.
Таким образом, мистер Мэйджор выработал себе на период с конференции Тори до будущих выборов такую стратегию игры, для которой он по самой своей природе наиболее подходит: не совершить ничего неосторожного. Лейбористская партия, несмотря на то что она вроде как требует всеобщих выборов осенью, втихомолку может радоваться, что их отложили на весну. Чем дольше мистер Мэйджор остается в должности, тем больше вероятность, что он, на их счастье, угодит в какую-нибудь пиковую ситуацию. Куража лейбористам могут придать судьбы последних британских премьер-министров, сломленных лютой «зимой тревоги нашей» (словосочетание, пережившее редкую лингвистическую инверсию: в шекспировском оригинале метафора, сейчас она обратно превращается в реалистическое описание). И Хит, и Каллаген пали после пришедшейся на холодное время года суматохи. С другой стороны, профсоюзы сейчас в гораздо более слабом положении, чем десять лет назад. И чем дольше продержится мистер Мэйджор, тем меньше он будет казаться паллиативной затычкой и больше — настоящим премьер-министром, которому сосиску в рот не клади.
Все, однако, зависит от того, не случится ли чего-нибудь тревожного. Тревожного с большой «Т», с которой обычно начинается слово «Тэтчер». На своей конференции тори удалось пригасить ее, но в конце ноября снова пошло-поехало — лампадным маслицем да по костерку. Поводом стали дебаты в Палате общин при подготовке к саммиту Европейской комиссии в Маастрихте, где должны были обсуждаться следующие стадии политического и валютного союза. При том, что в мнениях трех главных партий имелось больше общего, чем они, надо полагать, готовы были признать на публике, дискуссия обещала пройти сравнительно мирно, разве что с некоторыми имитациями боевых выпадов. Все вышло ровно наоборот: с этого дня началось возвращение ожесточившейся миссис Тэтчер во внутреннюю политику — сначала в дебаты в Палате общин, а впоследствии и на телевидение.
В ходе полемики она была очень похожа на саму себя старого образца: деспотичную, грозящую пальцем, непримиримую — один раз она даже упомянула «моего министра иностранных дел», будто по-прежнему командовала парадом. Она с пренебрежением высказалась об идее единой европейской валюты и бесцеремонно предложила общенародный референдум по этому вопросу, раз уж все три главные партии согласились быть лакеями Европы. Консервативный кабинет выдерживал это цунами в молчаливом смущении — надо полагать, каждый министр раздумывал о том, как она — по выражению недавно обретенного ею Теннисона — «горгонизировала меня с головы до ног/ледяным британским взором». Однако ее выступление в телевизионном интервью в вечерних новостях два дня спустя было еще более обличительным, и ущерб от него грозил стать еще более значительным. Она выглядела еще свирепее и в то же время всем своим видом источала страдание — как вдовствующая особа, которая передала управление своим имуществом следующему поколению только затем, чтобы увидеть, что ее любимая полоска леса продана на лесопилку, а озеро осушено с целью сделать на его месте арену для скейтбордистов. Ее речь была популистской, душещипательной и апеллировала к патриотическим чаяниям. «Мы должны чуть-чуть больше доверять своим согражданам, — поучала она интервьюера. — Это мы — мы отодвинули границы социализма, мы стали первой страной, которой это удалось». Зрителям напомнили: «Это звон курантов Биг-Бена раздавался над Европой, пока шла война. Мне не хотелось бы, чтобы наша мощь иссякла». Закончила она очередной отсылкой к своему тотемному идолу: «Что такое случилось с британским львом, о котором Уинстон сказал, что подавать рык — это его прерогатива? Тот же Уинстон в 1953-м говорил: "Мы будем с Европой, но не в ней, и когда они спросят нас, почему мы упорствуем, мы скажем — потому что мы обретаемся на нашей собственной земле"».
Все это очень мило, особенно тот факт, что миссис Тэтчер забавным образом заделалась вдруг сторонницей референдума; как напомнил Палате общин Дуглас Хёрд, несомненно, разгневанный тем, что его обозвали «ее» министром иностранных дел, это ведь именно она упиралась руками и ногами, не желая проводить референдум о вступлении в Европу, предложенный Харольдом Уильямсом в 1975-м. Очень, очень мило — ну разве что можно еще поставить под сомнение уместность цитирования фразы тридцативосьмилетней давности («Какова ваша позиция в отношении твердого экю?» — «Пожалуй, я предпочитаю обретаться на своей собственной земле»). Факт тот, что миссис Тэтчер — то ли в силу уязвленного самолюбия, то л и будучи искренне уверенной в собственной правоте, — похоже, страдает от опасного приступа идеализма. Когда профессиональные политики начинают лепетать о том, что «моя страна для меня главнее моей партии», самое время вызывать психовозку.