Пламя над тундрой
Шрифт:
— Наш товарищ, Мефодий Галицкий, — Булат пососал свою трубку, — настаивает на немедленном захвате власти.
Михаил Сергеевич понял, что Булат проверяет и себя, и Галицкого, и его. Он ответил:
— Восстание сейчас обречено на неудачу.
— Нам нужны люди, которые пойдут за нами не под влиянием минутного настроения. Они должны знать, для чего берут оружие, для чего нам нужна власть, — подойдя к столу, вступил в разговор Август Берзин. — И еще одно обстоятельство. Мы должны взять власть во всем уезде, а не только в Ново-Мариинске. Для подготовки необходимо время.
— С чего начнем, товарищи? — спросил молчавший до сих пор Бучек и погладил свою лысину.
— С того, что надо всем рассказать, — заговорил Мандриков, — что колчаковское управление самовольно, в сговоре с купцами, повысило цены на продукты.
— А шахтерам недавно снизили оплату за тонну угля, — напомнил Бучек.
— Вот и свяжите одно с другим, — предложил Мандриков. — Но работать надо осмотрительно, не допуская оплошностей. — Он обратился к мотористу радиостанции: — Товарищ Фесенко, мы сможем регулярно, раньше колчаковцев, получать радиограммы о том, что происходит в стране и особенно на фронтах?
— Конечно, — тряхнул головой Игнат. — Наш боров Учватов готовится по первому снегу в тундру поторговать малость, пограбить чукчей.
Да, чтобы не забыть, — вспомнил Мандриков. — Мы должны вести точный учет, кто из наших коммерсантов и иностранцев нечестным путем выманивает у охотников пушнину, чтобы потом восстановить справедливость.
— От чьего имени мы должны разговаривать с шахтерами? — спросил Бучек.
В комнате стало тихо. Все смотрели на Мандрикова и Берзина. Август Мартынович взял со стола охотничий нож, ручка которого была выточена из моржового клыка, и осторожно подпорол подкладку своего пиджака. Семь пар глаз следили за тонкими пальцами Берзина. Они извлекли из шва светлую, как всем показалось, палочку длиной в половину карандаша. Это оказался туго скрученный лоскут шелка. Берзин развернул его и протянул Бучеку:
— Прочтите!..
Это было удостоверение, напечатанное мелким шрифтом на шелке, выданное Августу Мартыновичу Берзину, направленному в Анадырский уезд Дальневосточным обкомом РКП(б) для установления советской власти.
Клещин с гордостью смотрел на своего бывшего комиссара. Кусочек шелка передавался из рук в руки и вернулся к Берзину, который сказал, пряча удостоверение:
— У моих товарищей такие же, с подлинными именами, но пока…
— Понятно, — остановил его Бучек и, чуть поколебавшись, спросил. — Ленина, Владимира Ильича, вам довелось видеть?
— И слышать, — добавил Мандриков.
Все подсели ближе к столу. Из кухни вышла жена Клещина. Она прислонилась к косяку. За тонкими стенами посвистывал ветер, но люди не слышали его. Мысли их были далеко, там, где по просторам России шагала советская власть… Люди слушали и видели Ильича…
Новиков тосковал. С тех пор как по совету Мандрикова Клещин поступил работать на копи, Николай Федорович оставался дома один и не находил себе места. Он часами сидел у окна, смотрел на лиман грустными глазами, думал о жене, мучился неизвестностью — что там с ней? Когда одиночество становилось невмоготу, Николай Федорович шел к Мандрикову в склад. Хотя здесь и нельзя было поговорить по душам, но все же можно было перекинуться несколькими словами.
Новиков не поступал на работу, Он ждал, когда Фесенко и другие товарищи разузнают, где находятся Чекмарев и Шошин, чтобы направиться к ним, передать задание обкома партии.
Утром, проводив товарищей на работу, Николай Федорович помог жене Клещина по хозяйству, потом вышел на берег лимана. Было тихо и даже как будто потеплело. «Наверное, к снегу», — подумал Новиков и вспомнил, что сейчас в родном Владивостоке стоит чудесная золотая осень с ее жаркими прозрачными днями, с чистым небом и ласковыми бризами.
Действительно, к полудню в воздухе замельтешили белые мухи, а затем, точно где-то вверху образовалась прореха, посыпал густой снег, мягкий, влажный. Он падал крупными хлопьями. Все вокруг становилось белым, исчезла грязь. Уродливые постройки приобретали какой-то нарядный вид. С веселыми криками носились дети. Вечно злые и голодные, собаки притихли. Новиков направился к складу. Войдя, он услышал веселый женский смех и голос Михаила Сергеевича. Николай Федорович с удивлением увидел, что Мандриков разговаривает с двумя молодыми женщинами. Одну из них, с грустными глазами и усталой улыбкой, он узнал: это была жена начальника милиции. Ее Новиков видел еще на «Томске». Вторая, с мелкими, но красивыми зубами, в которой он по одежде безошибочно определил жену какого-то коммерсанта, улыбаясь, кокетничала с Мандриковым и с шутливой обидой говорила:
— Ну разве так дам встречают, дорогой Сергей Евстафьевич? Где же шоколад, шампанское?
Мандриков заметил Новикова, легкая тень смущения и досады прошла по его лицу. Он кивнул ему:
— Я сейчас.
— Ах, вы заняты! Тогда мы уходим! Прощайте! — Елена Дмитриевна притворно надула губы, хотя ей не хотелось уходить от Мандрикова. Этот приказчик привлекал ее все больше и больше. И о нем она уже рассказала Нине Георгиевне, призналась в своей к нему симпатии.
— Служба-с, — утрированно подражая манере приказчиков, откланялся Мандриков.
Женщины вышли. Елена Дмитриевна, не замечая, что ее спутница как-то замкнулась, ушла в себя, оживленно болтала:
— Ну, Нина, видела? Правда, интересный? В нем что-то есть особенное, такое сильное, покоряющее, не то что Трифон…
Нина Георгиевна слушала болтовню Чернец и думала о Мандрикове. Было грустно и как-то пусто на душе, словно потеряла что-то очень близкое, дорогое. Она видела, что Мандриков и Елена Дмитриевна тянутся друг к другу. Нина Георгиевна остро почувствовала свое одиночество, с тревогой думала о своей жизни. Обижаться на Струкова она не могла. Он был внимателен, щедр на ласки, но по-прежнему был такой же далекий, чужой человек, как в то утро во Владивостоке, когда предложил ей ехать вместе с ним. Струков не открывал перед ней своей души. Какой же он человек? Этого Нина Георгиевна не знала. Она как-то уловила на себе взгляд его серых умных глаз, и все в ней замерло. Взгляд был равнодушный, словно перед Дмитрием Дмитриевичем была не она, а какой-то предмет. Она старалась уйти от тяжелых мыслей и тогда невольно думала о Мандрикове, с которым Нину Георгиевну связывало что-то радостное, светлое.
— Да ты меня не слушаешь! — перебила мысли Нины Георгиевны ее спутница. — Я тебе уже говорила, что собиралась уехать отсюда, лишь бы не видеть Трифона, но теперь мне не хочется уезжать. Нет, ты не подумай, что это пошленький романчик. Нет, нет! — Елена Дмитриевна остановилась у моста, посмотрела, как в черной воде исчезают хлопья снега.
— Я, кажется, влюблена, Нина. Глупо, но это так.
— Что ты, зачем? — с болью в голосе воскликнула Нина Георгиевна.
Это не ускользнуло от Чернец, но она истолковала настроение подруги по-своему: