Пламя над тундрой
Шрифт:
— Да, мороз крепчает, — сказал Титов. — Лютая зима нынче будет.
— И трудная, — в тон ему добавил Мандриков и обратился к Фесенко. — Слушай, Игнат, нужно Николая Федоровича срочно на копи отвезти. Поможешь?
Мандриков коротко рассказал, почему Новиков должен поехать к шахтерам. Игнат сразу же посерьезнел:
— Понятно! Сейчас нарта будет.
Он торопливо ушел. Титов, прихлебывая чай, вначале коротко, односложно отвечал на расспросы Мандрикова и Берзина, потом разговорился. Он пообещал передавать им копии всех радиограмм, а если будет необходимость, то искажать текст перед тем, как передать их Учватову для Громова.
За окнами послышался шум подъехавшей нарты. В клубах морозного пара вошли Фесенко и чукча. Игнат подтолкнул его вперед:
— Вот наш каюр, Оттыргин.
— Да это же мой знакомый, — обрадованно удивился Мандриков и, подойдя к Оттыргину, похлопал его по плечу. — Греет кухлянка?
— Хорошо, — Оттыргин улыбался, глаза его блестели.
— Вот его, — Мандриков указал на Новикова, — отвезешь на, копи и назад, конечно, доставишь.
— Повезу, повезу, — торопливо закивал Оттыргин. Он был рад, что предоставилась возможность выполнить просьбу Мандрикова.
Новиков тепло оделся. Август протянул ему браунинг, но Новиков не взял:
— Лишний сейчас.
Жена Клещина сунула Николаю Федоровичу небольшой сверточек:
— Передайте моему.
Все вышли из домика. Было морозно, но безветренно. Ново-Мариинск спал. Кое-где, точно головешки угасающего костра, горели редкие огоньки. Новиков неумело сел на нарту. Оттыргин помог ему устроиться поудобнее. Упряжка нетерпеливо повизгивала, предчувствуя дорогу.
Оттыргин пустил собак, и они налегли на упряжь, нарта скрипнула и легко пошла. Оттыргин побежал рядом с ней:
— Хак! Хак! Хак!
— Счастливого пути, — негромко сказал Мандриков. Упряжка исчезла в темноте. Титов и Фесенко распрощались, Август и Мандриков вернулись в дом.
Новиков трясся на нарте. Вначале он пытался смотреть по сторонам, но бесконечное однообразие вскоре утомило его. Он потерял всякое представление о времени и расстоянии. Все слилось в какое-то усыпляющее движение. Нарта скользила то быстро, то вдруг замедляла свой бег. Николаю Федоровичу казалось, что он, как в детстве, качается на качелях. Спрятав лицо в воротник, Новиков прислушивался к каюру. Юноша точно не знал усталости, он почти все время бежал рядом, только изредка легко бросаясь на нарту, чтобы вскоре снова подняться на ноги. Собачья упряжка бежала послушно и резво. Николай Федорович никогда не представлял себе, что собаки могут так быстро и долго бежать, таща за собой тяжелый груз. Как они послушны каюру, у которого веселый, даже радостный голос.
Новиков незаметно задремал. Разбудил его Оттыргин. Он осторожно тряс его за плечо:
— Копи…
Николай Федорович с трудом встал на онемевшие ноги. Пока он их разминал, Оттыргин вернулся с Клещиным, Бучеком и Булатом.
— Что стряслось? — тревожно спросил Булат.
Новиков коротко рассказал.
Бучек одобрил решение товарищей:
— Правильно сделал, что приехал! Идем в наш барак. Будешь говорить в темноте. Есть у нас ненадежные люди.
Они вошли в маленькую скрипучую дверь. В бараке стоял храп и бормотание спящих усталых людей. Изредка раздавались стоны. В плите рубинами тлели угли.
— Проснитесь, товарищи, — негромко, но так, чтобы его голос был слышен во всех углах барака, сказал Булат. — Проснитесь! Шахтеры! К нам товарищ приехал!
Зашевелились люди на нарах, завздыхали, закашляли. Послышались сонные голоса, расспрашивавшие в чем дело.
— Какого черта надо?
— Что там еще?
— Не мешайте дрыхнуть!
Послышалась брань. Проснулся весь барак. Вспыхивали маленькие спичечные огоньки — шахтеры закуривали. Кто-то хотел зажечь лампу, но к столу подошел Бучек:
— Света не надо.
— Почему? — послышалось со всех сторон.
— С нами будет говорить человек, которого не обязательно всем видеть.
— Если по доброму делу пришел, то пусть и харю покажет. Может, врать будет?
— А вот тебе его и не надо видеть, Малинкин. — Бучек узнал говорившего по голосу. — Может, он ухажер Катьки, и ты в драку полезешь.
Хохот дружный, веселый разрядил напряжение. Бучек обратился к шахтерам:
— Слушайте, да на ус мотайте.
Новиков спокойно заговорил:
— Вы, товарищи, действительно меня не знаете. Но я знаю вас, потому что я сам такой же рабочий человек, как и вы, и годов мне уже многовато, так что не пристало мне говорить неправду. Я привез вам правду, но правду горькую. — Новиков сделал паузу. В бараке было тихо. Кто-то не выдержал:
— Ну, что еще там?
— Сегодня колчаковский управляющий уездом Громов снизил вам оплату за тонну угля еще на три доллара.
— Что?! — выкрикнул кто-то. — На три доллара! А ты не врешь?
— Это так же верно, как то, что вы слышите меня, — снова заговорил Новиков. — Вам об этом объявят завтра.
— Да что же это такое, братцы! — Поднялся шум. Казалось, барак вот-вот рухнет от криков и ругани. Бучек с трудом добился тишины, но ее все время прерывал то один, то другой голос. Теперь его слушали не, просто с любопытством, а с надеждой, что этот неожиданно появившийся человек скажет им, что надо делать, как вернуть отнятые у них восемь долларов. Люди искали сочувствия, ждали помощи.
— Вы должны вернуть свои деньги! — громко сказал Новиков. — И не восемь долларов, а больше, потому что цены на товары тоже незаконно подняты… — Вспыхнула спичка — Новиков оборвал свою речь, отшатнулся. Кто-то хотел разглядеть его лицо, но в тот же момент крепкий кулак Бучека обрушился на человека со спичкой. Огонек погас. Человек, вскрикнув, бросился в глубь барака. Шахтеры снова зашумели, но тут же утихли. Новиков говорил все убедительнее, просто и понятно разъяснял шахтерам, что происходит. В адрес колчаковцев посыпались проклятия и угрозы.
— Да что с ними церемониться! — раздался голос Мефодия Галицкого откуда-то сверху. — Идемте в Ново-Мариинск и потребуем…
Его слова потонули в шуме. Одни поддерживали Галицкого, другие возражали, но перевес брали вторые. Послышался резкий выкрик Бучека:
— Пойдем, значит, милостыню выпрашивать? Подайте нам христа ради, верните, пожалуйста, нашу копеечку? Так, что ли? — голос его стал гневным. — Перед кем шею гнуть будете? Гордость свою шахтерскую унижать!
— За рублики и поклониться не грех, — перебил Малинкин. — Подобру-поздорову, честь честью поговорить и…