План D накануне

Веневетинов Ноам

Всё ещё безупречная кромка, механистичность, это подчёркивало равенство граждан, символично, что её ввели в эпоху террора. Джордж Крукшенк, ну да, только женщины не столь беззубы, а одна так и вовсе сияет, жирондисты идут за фельянов, фельяны за поэтов, термидоры и Supreme Createur de Toutes Choses [143], которое только и запомнило эту блажь, клятвы в зале для игры в мяч, ну, как там изображается, так чистые ходячие мертвецы, и что ещё им вложили в уста, а она ждёт в уголке, олицетворяя собой неизбежность жатвы, и никто не ведёт речь о запугивании прямым текстом, нагнать страху, всё, как всегда, тоньше, даже, в их случае, лучезарнее, нет, прериаль, плювиаз, это ж надо.

Постелил на дно корзины салфетку, осторожно,

чтоб в который раз не вспороло призрака, перевязал узел в доступность из положения лёжа. Проверил желоба, опасаясь перекоса. Рука нащупала узел, его короткое окончание; осмелься, Инесс, это тебе не shoelaces [144].

Над гидростанцией Веморк небеса и верхушка леса с того места, откуда смотрел гауляйтер, казались синими. Он снял телефонную трубку и велел вызвать к нему смотрителя зеркал. Тот явился с большим опозданием, что позволял себе в последнее время, оправдываясь, будто его не отпускают отражения. Он вёл какую-то свою игру, он давно это понял. Гауляйтер смотрел в окно на здание станции, уродовавшее первобытный склон, с уходившими вверх проводами, страшными даже для птиц. Он давно подозревал, что тот жмёт руки с записками партизанам Сопротивления, чему теперь намеревался получить доказательства. Когда смотритель оказался в кабинете, пламя на свечах задрожало и тени, похожие на чьи-то отражения, повело.

— Haben Sie etwas uber diese komischen Figuren herausgefunden [145]? — не оборачиваясь, думая, что подпитывается проницательностью от тяжёлой чёрной шторы с искорёженной по форме складки свастикой.

— Nicht viel komischer als manche: Einer ist einfach klein, der andere bloss dick, und Sie sind in diesem Falle ein Abdruck der Phantasmagorie [146], — недовольно ответил смотритель, который, он убеждался в этом всё больше, стал очень много о себе понимать.

— «Hierhin» bedeutet in die Stadt, zur Station oder [147]…

— Oder [148].

— Ich warte [149].

— Der Befehl hiess bei mir hinter den Spiegeln [150].

— Selbst das haben sie gesehen [151]?

— Ich sah sogar, wer den Befehl gegeben hat [152].

— Wer denn [153]?

— Julius’ Herr Opa, er ist ein dunner Lulatsch [154].

— Ich hoffe, diese Ladung geht mit dem Befehl [155].

Он думал, с каким удовольствием в солнечный день направил бы зеркала на гауляйтера. Вдалеке шумел Рьюканфоссен. Гауляйтер взирал на смотрителя и представлял, как принимает в тиски его ворот и с развёрстой глоткой суёт под водопад.

— Wie gross wird die Ladung sein [156]?

— Gross genug. Ich wurde Sie bitten, Leute fur tagliche Lieferungen zur Station zur Wasserstoffanreicherung bereitzustellen [157].

Гауляйтер ухмыльнулся.

— Ware es nicht besser, sie in Vemork zu ordnen und dann nach Herzenslust anzureichern [158]?

— Nein. Die Zusammensetzung der Ladung ist so, dass ein standiger Aufenthalt am Bahnhof den Sicherheitsmassnahmen nicht entspricht [159].

— Und hinter den Spiegeln werden diese Massnahmen getroffen [160]?

— Ja [161].

— Ich habe keine Leute [162].

Его люди и впрямь имели ряд каждодневных обязанностей, освобождение от которых, как он думал, не изменит даже ситуации с загрязнением окружающей среды. Он знал, чем те заняты на самом деле, и понимал, что скорее ото льда освободится Доврефьелль, однако обязан был спросить, для правдоподобия.

— Wie auch immer der Gauleiter es mag [163].

— Gibt es etwas vom Widerstand [164]?

— Ich personlich hore nur von denen [165].

— Ich habe undeutliche Zweifel [166]…

— Nun, neulich haben die Jungs aus schwerem Wasser eine Regenbogenbrucke uber die Stadt von einem Hang zum anderen gemacht und antifaschistische daraus geworfen, wenn ich mich so ausdrucken darf (ухмылка, заставившая вспыхнуть гневом), Flugblatter [167].

Спорили

на норвежском — бывшие викинги, у них бесстрашие изживалось пропорционально отходу от язычества, — можно ли туда наступать, окажись трап изо льда, а этот из какого-то ядовитого спектра. Когда не вопрос чистой веры, с одной стороны, обнадёживает, а с другой, переводит дилемму в непривычную плоскость, к тому же никаких сопутствующих легенд, тамплиеров и близко нет, жизненно важной загадкой и не пахнет. Оделись к случаю, меха притянуты к телу верёвками, топорщась вокруг рубцов, дети гор, так далеко ушедшие по сноровке во всём этом, что в неглиже уже не смогут даже держать трусцу под горку. Листовки были наголо, рассованы под шкуры, веера в обе руки выхватывались за доли секунды, в случае чего распространить хватит и трети падения, которое им сулилось. Фашики справа и слева, сплошь и рядом, но вместе с тем, если разобраться, давно не видели ни одного. Слишком уж они приземлённые, ну а кого тут винить? экспансия в северных хребтах специфична, держать в ранце белое и смазывать лыжи — недостаточно. Так их отпустили, что от безделья пробовали ещё неосвоенные методы.

Прибившийся к ним русский мальчишка решительно шёл от перелеска, растолкав всех, с разгона проехал по радуге, расставив руки, держа вес на полусогнутой правой ноге, левая выставлена вперёд, мысок сапога пронзал, видимо… молекулы. Ниже, куда не ступала нога партизана и орла, лежал посёлок, война на континенте оказалась для него столь существенна, что находились сомневавшиеся и не мало, у гауляйтера они точно не были eine feste Hand [168], жизнь на разных высотах разобщала, словно папа Римский-азиат. Прокламации полетели ворохом, к концу сходясь едва ли не в точку, утягиваясь в узкую трубку, алхимическую спираль, ложась стопкой, где вертикали в разы ровнее, чем на скалах.

Поставьте рядом с Северным Каспием печать с него же размером, проведите и замкните мысленно круг, дуньте сверху в перевеивание озёрных и речных песков в её каньонах, в отложения хазарского возраста, и вы увидите простор смерти, очередное дикое поле, полынь и тополя, барханы красноватого песка, на который падают звёзды, трупы и навоз. Горы вдали высоки и мертвы, словно взгляд храмовника, сделавшегося мужеложцем. Ветер гонит рябь по барханам, и следы путника оставляют воронки, похожие на эстампы путешествия сатира. Смуглый, манкирующий компасом, весь пропитанный караван-сараем, Х. брёл куда глаза глядят, это не было похоже на путь. Ночью мёрз, днём изнывал от жары. Он не имел ни поклажи, ни меха с водой, шарф на голове растрепался, прилип к вискам. Солнце изжигало клетки и заставляло накопленную за предыдущие дни влагу течь наружу раствором солей. Корка на губах, язык уже не умещался во рту, каждый вдох горячего воздуха делался острым, глаза, направленные на солнце, реагировали всё меньше. Ноги едва переставлялись, с каждым шагом песок всё менее охотно отпускал стопу. Гребень, под ним тень, из неё восходит гребень, сальтация гонит взвесь, после неё обновление, это не детородные органы джиннов, но, раз так, есть смысл идти сюда, их снимать, а потом в них сомневаться. Однажды тут возникнет обычный сухой рельеф, просто оголится, когда весь песок сдует в клепсидры или в море, пробьются астрагал и тамариск, усохнут, расцветут вновь.

Впереди, на вершине бархана, появилась фигура. Он понял, что это Моисей, а вскоре покажутся и еврейские колена, чьи имена и истории он так тщательно повторял про себя последние десять лет. Сил сублимировать больше не осталось, мираж рассеялся. Христодул лежал на спине, смотрел сухими глазами на сияющее в небесах солнце, сумев, наконец, сделать так, чтобы веки не закрывались. Потом это уже ни к чему. Он был мёртв, его Библия — честна в пределах оригинала.

— Честь имею.