План D накануне
Шрифт:
Подошёл к окну и сразу увидел — он видел это в чём угодно, — как люди суетились вокруг «защитных» стен, прятались от себе подобных, делались за ними спокойнее, садились за низкими, высились во весь рост за высокими, боялись прикосновений по одиночке и не боялись вместе. Целое растакое общество, чтоб его, поветрие. Но там невежды, прихвостни, только и знающие, что интересничать о смерти, бить друг друга по яйцам и креститься слева направо. Рука поднималась для одного, а оканчивала путь противоположным, гладила по щетине в слезах, оттягивала изнутри щёку, стискивала сосок, швыряла каминные щипцы в оконный проём, дрочила, давала пять, гнула дужку за ухом, тянулась за указкой, крала гагатовый комплект, брала за промежность дворовую девку, била щелбан вылетевшей кукушке, растирала пепел у носа.
Поплёлся на улицу, к границе между околотками — конно-железной дороге, просто посередине стал дожидаться пассажирского вагона. Мещане ничего не подозревали, ждали поодаль также,
На стук вышла Ева в восьмидесятом поколении, защищаемые ею души, кто мог стоять и кто знал о визите, облепили окна по обеим сторонам крыльца их обывательского дома. Она не притворила доски?, оставляя себе возможность отступления, в то же время ясно давая понять, что незнакомцу путь внутрь заказан. Он что-то произнёс, фальшиво улыбаясь жирным ртом, они отпрянули от ужаса.
После, когда всё было кончено, — от головешек вился дымок, мокрая сажа лоснилась, прорехи в кирпичной ограде наскоро затянули проволокой, воронка в середине двора огорожена полицейской лентой, фрагменты тел в дерюжных пакетах и подле каждого жестяная лопатка с цифрой, территория отснята, дымился и фотографический аппарат, и его повелитель, осев в месте, где стена сада поворачивала на девяносто градусов, разваленный разрядом дуб распилен на куски, подготовлен к транспортировке, натянутые верёвки там, где стояла исчезнувшая конюшня, — один дал показания под протокол, что, как только он открыл рот, столп пламени окатил защитницу, но она не дрогнула; второй пояснил, его спрашивали впоследствии о том случае очень часто сторож, писатели, брандмейстер, смотритель музея при ратуше, смутные фигуры дальних сил в его воображении, прозопомант из близлежащей лавки, так вот, он пояснил, что никакого огня рот незнакомца, разумеется, не изверг, зато одним длинным предложением тот сделал фантастически-фатальное предсказание конца всем им, помянул пятнадцатого номера, месть, жажду, захолустье, затворничество, мел, катапульты, лестницу, произнося это, он превратил свои пальцы в корни, пробившие ботинки и с лёгкостью влезшие в землю перед крыльцом, пронзая на пути брусчатку, намекая, что он не сойдёт с места, если ему не подадут какого-то внука, как-то связанного со всем этим, но как, он не мог разъяснить даже своим товарищам, с которыми многое прошёл.
Тонкий вопрос, требующий соответствующих мер, либо никаких вовсе, лучшее враг хорошего, странность почти искоренили, и это само по себе странно, люди их отчего-то не оставляли в покое, всегда у кого-то, кто был в курсе дела, находилась претензия, по каким весям ни отбудь. Здесь, по мнению знавших ситуацию изнутри, и возникала ответственность первоначала, ему давно предлагали открыть несколько дублёров, со здоровыми актёрами внутри, какие сразу перестали бы считаться безработными.
Генрих VI приходился правнуком Джону Гонту Ланкастеру, третьему сыну Эдуарда III, а Ричард Йоркский — праправнуком Лайонелу Антверпенскому, второму сыну Эдуарда III по женской линии, по мужской — внуком Эдмунду Лэнгли, четвёртому сыну Эдуарда III (если на то пошло, первый его — Эдуард Вудсток Чёрный принц), в то время как дед Генриха VI Генрих IV насильственно подмял под себя престол за год до смерти Готфрида Невшательского, принудив Эдуарда II к отречению, что сделало сомнительным притязание династии Ланкастеров.
В этом ублюдочном феодализме с головой погряз и Якоб Ньюкасл, к закату карьеры имевший ряд обязанностей, связанных с тем, что Екатерина Французская являлась женой Оуэна Тюдора и вдовой Генриха V, чей сын Эдмунд, единоутробный брат Генриха VI, женился на Маргарите Бофорт, правнучке Джона Гонта Ланкастера через узаконенную линию потомков его любовницы Катерины Свинфорд.
30 декабря 1460-го года он переминался с ноги на ногу в рядах армии Ричарда Йоркского у Уэйкфилда, в графстве Йоркшир. С утра подморозило, латы жгли тело, несмотря на камизу и котту. Сюрко остался в лагере, чтоб не мешал размахивать, сейчас он об этом жалел. Впереди лежал спуск на компактную территорию. Какая там роль для исхода войны — ему неведомо. Смотрел на спины впередистоящих, сегодня он решил сражаться в пехоте, ждал, когда меж их устремлённых в небеса пик покажутся стрелы, пущенные по опосредованной воле Ланкастера.
Он вспоминал ту битву, особенно утомившись скакать в деревне Полынь в двадцати верстах от Варшавы. Висла текла на дне обрыва, селение придерживалось одной стороны, правой, если смотреть от истока, выставив к яру череду серых скамеек. Жители, прятавшиеся в домах с начала Столетней войны, вытянулись посмотреть на рыцаря. Дети в раздувшихся обмотках, не видно, может, они ходили на руках, вылепленные наскоро лица безразличны и суровы, чудак в меховой обвивке застыл у низкого забора с механическими крыльями на спине, из кривых
Март 1461-го года. Снег таял, выпадал снова, мокрый, Висла вскрылась там, где лёд вообще прочно стоял. Скамейку и край обрыва разделяли три широких шага. Я. подошёл, неверно отразился в тёмном омуте. Внизу у берега рос коричневый камыш в обрамлении кромки. Он сбросил плащ и пояс с депешей, подозревая, что не самой большой важности, лишь чтобы услать его. На прошлом привале он вскрыл конверт, обнаружив лишь несколько предсказаний, в частности, что некий Ульрих Цвингли умрёт через семьдесят лет. Это надлежало перекинуть через забор одного аббатства в Швейцарии, но скакал он уже не туда, пропустил поворот.
На другом берегу, гораздо более низком, вышло из зарослей и смотрело на него нечто, похожее на дога или единорога. Якоб прыгнул в реку, сломав камыш, кромку льда, возможно, и ноги. На той стороне так и не показался, посреди реки так и не показался.
Он долго стискивал переплёт, потом положил книгу в почтовый конверт: Эльзас, монастырь Нотр-Дам д’Эленберг близ Мюлуза, настоятелю. Такой оказалась подпись под его предательством.
Теперь, в Ханау… да, надо полагать, началось это ещё в Ханау, всё изменилось. Он стал работать с другим, однако в свете последних событий это уже казалось не столь существенным. У них, видимо, изначально создался извращённый союз, зубьям невозможно было войти меж зубьев, так что связь крутилась на одной прихотливо скроенной эмпатии. Л.К. оставался самим собой, а он плясал с бубном, обретя себе локомотив в жизни. Тут бесполезно ссылаться на экстравертность, следовало сразу это понять. Никто из них двоих, само собой, и не мыслил ни о чём таком возвышенном, карать преступников разного класса, да ну, на что им это? Индукция ради индукции, от полного перечисления видов неизвестного рода к самому роду. Бернар, Эстерлен, Апельт, Либих и Милль малость суховаты, у Бернара дёргается глаз, у Эстерлена дёргается глаз, у всех прочих они также дёргаются, следовательно, все философы, а Апельт — эрзац-воротила. И он, и Л.К. были слишком ледяные, чересчур слитые с ремеслом, тянули каждый свою лямку, с самого начала не оперировали доверием, потенцией предательства, не искали уз дружбы. Он ещё худо-бедно просчитывался, до порога мотивации, ну а тот — усмирённый мрак, исчадие логики, глютен социума.
Отнеся пакет в почтовую контору, Л. возвратился в гостиницу, где нанимал дешёвую лакейскую комнату, сел, извлёк из внутреннего кармана трепещущий серебряный лепесток. Языком и глотательным рефлексом ввёл в гортань. Сидел несколько секунд, глядя в окно, вид из которого заранее не продумал, там была только кирпичная стена. Потом попытался вдохнуть, но не смог. Налился синевой, подтянул руки к горлу, хоть и предупреждал себя, когда решался… Потом ещё смотрел перед собой с половика, с неким извращённым удовольствием вспоминая, как осадил тогда этого Шальнова. Вам известно, что когда появился сифилис, англичане сразу стали называть его «французской болезнью»? Нет? Разумеется. Тогда, разумеется, вам неизвестно, что французы тут же стали называть его «итальянской болезнью». Русские решили звать «польской». Поляки — «турецкой». Турки — «христианской». Голландцы — «испанской». Ладно, дам вам шанс. Какой страной пометили сифилис китайцы?
— В первую неделю надлежит вспоминать culpas mundi [111], вперемежку с собственными, что для многих одно и то же, сомнительное занятьице, но однако же. Например, зверства испанцев в Америке, представлять тамошние ужасы, но не как ужасы, тут помогут джунгли, а упорно размышляя вообще о грехе, абстрактно, но в лице испанцев, после чего потребно воскресить что-нибудь из своего, но, поскольку мы не на исповеди, а я подошёл к границе собственного опыта, умолкаю.
Будучи вне затвора, конечно, они больше ориентировались на общественность, тут сразу же била в глаза патология основателя — загнать всех в паству и той манипулировать, безоглядно, как и сам он скатился к этому. Accipiendum est [112] — если, конечно, это на пользу церкви, — вероятное за достоверное, и это уже само по себе обоснование… ну то есть оно где-то здесь заключено, надо искать; казус, что поделать, индетерминизм. Pugnatores Loiolaei [113] пойдут дальше, давя на надобность межхристианских отношений, мол-де есть механизм, мы его знаем, вот мы какие, а вы говорите, интерпретаторы, крючки и: в мире не господствует случайность.