План D накануне
Шрифт:
— Надстройка задумана намеренно, иногда мы можем спустить отсюда человека при помощи вот этого.
— А что вы скажете сейчас? — торжествующе, поднимая из угла смятую воронку. Он не знал, плакать ему или смеяться. Всё-таки, больше это напоминало пшик.
— Но отчего она так помята?
— Это же чистое зло, всё равно что нож, бьющий в сгусток. Мыслей относительно того, как она могла попасть сюда, не появилось? Кто ещё имеет беспрепятственный доступ в строение?
— Никто, клянусь, никто.
Сразу как это к ним пришло, они завибрировали, от подмёток до кончиков волос, ссыпалось четыре альпинария песку, засмотревшаяся лошадь в хомуте, городовой тёр глаза кулаками, на витрине остался жирный росчерк от носа изнутри магазина.
В другие разы это поотступит, будет воспринято более спокойно, не добьёт до убийцы, не усилит единение. Во второй — он даже не переменится в лице, в третий Лукиан Карлович почувствует лишь лёгкое покалывание в носу, в четвёртый раскрытие состоится там же, в пятидесятый — траурные цветы, чья пыльца осталась на стопах отверженных в Аиде, расцветут перед мысленным взором плотно и объёмно, в сто одиннадцатый — зеркальный шар опустится на проводе и будет кружиться, отражая мелкими гранями свет, в триста первый — рядом резко затормозит большая деревянная лодка с эллином или иудеем у кормила, при виде которого он не сможет заключить ничего, в триста девяностый — голоса мертвецов на мгновение смолкнут, чтобы узнать ответ, в пятьсот двадцать второй — его умозаключения предстанут в виде, не поддающемся записи ни на одном из языков, в семьсот пятьдесят девятый — инопланетяне где-то далеко, если они есть, если они прошли четвёртую революцию, с удивлением переглянутся над анализом спектра сигналов сейсмографов, в тысячный — боги Утраты над нами поймут, что они сами и дела их комичны, приблизительно в полуторатысячный — Шальнов осознает, что дары Судьбы попадают в руки тем, для кого они обуза, ближе к трём тысячам — птицы в общей их координатам розе развернутся и полетят против ветра, слёзы начнут подъём обратно в каналы, к пяти тысячам — в руках его или оракула появится моток шерсти и не исчезнет, пока он не прекратит однообразно думать: пряди, пряди, пряди…, в десятитысячный — образы дела пронесутся у него лучом, как у ушедших далеко математиков, умножающих спектром, в одном из последних дел, сначала с ужасом и почти сразу забыв это чувство, он осознает, что либо он живой труп, либо все окружающие; окружающие; ещё шире — окружающие.
Глядя, как полицейский надзиратель уводит его, мимо набежавших как по команде коллег, под взгляды высыпавших из помпезного здания на холме гимназистов, задумчивого, смотрящего себе под ноги, мысленно примеряющего кандалы или радующегося, что жизнь наконец изменилась и ему не нужно принимать это решение самому, выскочил и директор, закричал: «Как ты мог?!», «Я тебе не ссущий бамбино», не глядя, последнее слово утонуло в раскате грома, случившегося над Московским трактом, под дробные капли весеннего дождя, начинающегося стремительно, достигшего сначала купола депо, а потом уже их, Л.К. сказал:
— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе свою идею?
[101] Обнаружил позавчера (итал.).
[100] Обыкновенная жестяная, для расширения узких жерл (итал.).
[99] Зд.: Кинуть в голову (лат.).
[103] Нет (итал.).
[102] Да нет, ну зачем? (итал.)
Глава девятая
Код Бодо
Сражения и засады, сон урывками, бесконечное поднятие всякого рода лезвий, тычки копьём и более прихотливый контроль вещей, разработанных не по наитию. Вечерние костры, крупицы характерного бытия, вроде запаха жареных оковалков и кислоты вина, вони немытых тел, вечной сонливости, вечной боли в животе, грязи полевой жизни, ломоты в пальцах и боли от ран, как-то
Он в середине линии восставших, то прячется за спины, то предоставляет свою, приседает, крутится на пятке, орёт, трёт об задницу липкую руку. Тучи сходятся, пряди прилипли к лицу, из прорезей забрал врагов и соратников идёт пар доской, высовывается и улетает тем же брикетом вверх, многие уже обгадились. Нога подворачивается, странно, что только сейчас, покров, на котором фехтуют, всё растёт, некоторые уже до того далеко зашли, кружат по трупам на третьем или четвёртом этаже пирамиды, ища врага. Да…, покров…, зиккурат, а лежать потом останутся только черепа. Всё замирает и всё приходит в движение, необходимо подгадать расхождение в свою сторону, и дело в шляпе. Он упирает мысок в чей-то рот, шевелит стопой, чтобы раздвинуть челюсти, туловище молодчика погребено под толщей, и он надёжен. Меч раз за разом вспарывает эфир вовсе не во имя конца этой дрязги, беря на себя удары, рубит нацеленные в тело пики, цепляется за грязь, но вновь восстаёт. Он рубанул по голове в нелепом кожаном шлеме, похожем на ожившую witch pumpkin [104], остановился, на его мече запеклась кровь всех, кто пережил великое переселение. Поднёс к горлу, сегодня он намеренно не надел шлем с личиной, с отвалившимся где-то под Севеноксом хауберком, левой рукой взялся за лезвие, резко вскрыл, мгновение чувствовал кожей на шее чужие соки. Последним, что он видел, было лицо какого-то толстяка с вертикальными зрачками.
Дверь отворяла не магнитная таблетка, но и не полупудовая связка. Свод в конденсате. Взгляд от решётки длится за горизонт. Толстякам приходилось особенно тяжело, поскольку они больше привыкли на рябчиках и на кровавых мальчиках. В Солькурске на перевале сидеть специфично. Между колодцем и арестным домом стихийный рынок со своими законами, они же на нём такие свободные, но прочь не уходят, только иногда застревая пятернёй в кармане, безобразно таща назад всем телом, далеко не Хитровка, далеко… Все из сидельцев знали назубок, что на небесное тело под ними натянуто чьё-то лицо и они по нему ходят, ночью и спозаранку, в этом и разница между деловыми и простецами, те отдыхали на траве, а эти на пoрах, а когда не перемещались, сидели в местах, подобных этому.
Дверь лязгнула, издав звук надежды на нечто новое, поворот в своей судьбе, в камеру вошёл угрюмый заключённый. Из этого же мира, настолько себе на уме, что сам уже не знал, произносимое им — ложь или некий отголосок виденного-слышанного-возможно произошедшего. Несколько мгновений он наблюдал за происходящим, потом бросился пресечь. При виде него он задрожал, вскинул обе руки к своду, развернулся.
— Ах ты жирный, — проревел он, хватая его за грудки и встряхивая так, что замоталась голова, — да как ты посмел? — тот только булькал. — Что было внутри? Блядь, что?
Встряхивания, болтание головы во все стороны.
— Какая начинка? Ка-ка-я начинка?
Он не мог ничего сообщить, если и сохранил воспоминания, руки расправлялись с ним столь сильно, что обеления застревали в горле, выходя наружу невразумительными звуками.
— Я хочу знать, какая там была?
— Хр, хр, буль, хрм.
Выбил стул, он с облегчением покатился по полу.
— Какая была начинка? Какой, раздери тебя карета казначейства, фарш?
В левом от стола углу друг на друге стояли три клетки, в одной сидел енот, держа передние лапы сцепленными перед собой, и крутил большими пальцами, в другой черепаха, положила голову на раскрытую книгу, в третьей младенец, он не кричал и не сучил ножками, глаза его изучали потолок. Фавст висел вниз головой, цепляясь ногами за деревянную перекладину, пуская крылья дуги из середины.