План D накануне
Шрифт:
Сказавши это, он приманил к себе генерала-кригскомиссара, прошептав эпилог ему в ухо. Через некоторое время до стогов дошло:
— Инструкции и подробности в письменном виде получите у.
Сиверса в этот миг на балконе уже не было.
Альмандина смотрела на подружку — такого рода отношения в выколотой окрестности назывались батолитом; она с удовольствием крутнулась на носках, демонстрируя новое платье из-под распахнутого полушубка, всё в зелёных квадратах, помещённых на серый фон. На каждой ячейке светлого пространства изображалось нечто значительное, в тонком художественном вкусе, вроде смерти последнего из Каролингов, крещения Олава Харальдссона, разрушения церкви Святого Гроба, перехода кераитов в несторианство, Ибна Йунуса за составлением астрономических таблиц, историков, оспаривающих договор Ярослава Мудрого с Византией, Болеслава Кривоустого, пытающегося облобызать сына Збигнева, определённых зарисовок из «Истории английского народа» архидьякона Хантингдона,
Они были на краю Хитрова рынка, на углу Подколокольного и Свиньинского переулков, среди всего белого, вторых ярусов церквей и кирпичных стен с дикой начинкой за собой; людное место, в особенности теперь, когда на рынок привезли котлы с обедом. Отсюда всё шло вверх, концентрация мглы очерчивала пояс для осмеливавшихся войти в эту манную кашу и подстроиться под нездоровую атмосферу. Царство ночлежек, подогревавшихся снизу пламенем каминов со своей мифологией, где с недавних пор обжигался портландцемент. По большей части эти монастыри наполняли бывшие крепостные, получив шесть лет назад свободу, приехавшие искать работы в Москву. Непрестанно шло подселение, много людей находило тут неплохой способ выживания. В переулках, в особенности подле церквей, можно было видеть местную живопись, граффити, исчезавшие и появлявшиеся на вертикалях, белых, на чистых листах окрестности — Ивана III, запомнившего это место как ничем не ограждённое болото; Лукьяна Голосова, широко шагающего ещё в Кулижках; Фёдора Головина, от оседавшего веками тумана парик его приобрёл белые вкрапления и общий сероватый колер; по сию пору действительного тайного советника Свиньина, пытающегося войти в свой дом, откуда всякий раз его отваживал слуга новых хозяев, да к чёрту, сам Николай Захарович нет-нет да выходил прогуляться вокруг площади, — нарисованный углём на белёных стенах, — однако в описываемое время его уже почти никто не узнавал.
Местные — по большей части малограмотные люди, с большим количеством суеверий, не могли отличить сюрреализма от сюръекции. Толпа их собиралась у широкого одноэтажного навеса с печными трубами в торцах, неуверенно и с опаской продавая свои услуги.
Где-то в глубине начали громко бить часы, от первого удара они вздрогнули, в этом месте, кажется, достигнув пика страха. Бой утих, вместо него нещадно начали скрипеть дверцы, и наружу, похоже, один за другим выбирались стражи. Как только кончилось, в бельэтаже что-то начало обваливаться с потолка, почти всякий раз соприкосновение предметов звучало по-иному, либо кто-то подсовывал под один и тот же разные поверхности, либо тамошний пол был составлен из нескольких материалов. С ужасом они переглядывались, думая о возвращении антиквара, но не могли сойти с места. Когда всё обрушилось, оказалось на полу, настала тишина длинною в четыре или пять секунд, после чего стронулась из первоначальной позиции цепочка, звонко и слитно стуча; они всё складывались, на поворотах издавая менее гулкий цокот, на самых крутых изменениях фигуры они производили нечто вроде особого рода поскрипывания, каждая пыталась спрогнозировать фигуру, когда упала последняя кость, всё стихло, снаружи раздался лай, В. посмотрела на подруг и сделала первый неуверенный шаг, разумеется, что-то там в перспективе запускающий. Наверху тут же ответили сдвигом, похожим на ситуацию, когда вышедшие из шкафа люди, стараясь не шуметь, начали ставить костяшки обратно. Доведённая до крайней степени отчаяния, плюнув на всё, она побежала к прилавкам, они было последовали за ней, но звук наверху изменился, теперь казалось, будто они разделились, один, оторвавшись от восстановления домино, отправился и уже приступил к сбору в единое целое частей того, что падало с потолка. Они лихорадочно обшаривали ящики, каждая свой, ни один не был обыскан дважды, находясь на грани умственного исступления. Сбор наверху завершился звоном вставшей на место пружины, раздались тяжёлые неумелые шаги, они замерли в напряжённых позах, это движение, как стало очевидно всем, было направлено по их души. Словом, по состоянию на начало шестьдесят седьмого года можно было смело заключить, что следствием индустриальной революции стал высококачественный звуковой ландшафт, фабрики положили конец единству труда и песни. Они принялись медленно пятиться к двери, та распахнулась навстречу, в проёме возникла долговязая фигура в котелке и длинном, старинного кроя, фраке.
— Подле жральни на куклимплацу. Я там угулук мастырил и этого асмодея сразу приглядел. И штиблеты на нём лаковые, и пиджак, и удавка эта на шее. Всё, как ты, Зодиак, баял. А когда все шамать ломанулись, с навеса, как и было говорено, бочка скатилась и безеннику на весы, а тот в самый раз на тех парашу свою отвешивал. Бадья взлетела, и антихристу, что там крутился, на загривок. Тот в крик, выхватил балалайку, а кому грозить, не знает, а тут этот барабанщик, как по часам поставил ему банку, балалайку себе и ну палить по флюгеру, а на том баран дожидается, в забугорные палестины отправляться. Баран упал, к нему тут же банщик и барабанщик подскочили,
— Да что мне брехать-то? Я таких камней знаешь сколько зексал, когда в Одессе дубаря не давали? Всех и в купцовский сундук не уложишь. Ты, Пани Моника, брус шпановый. Чтоб в выколотую окрестность с изумрудом пританцевать, пусть и с балдохом везде ходить, совсем ума не иметь. — Он громко фыркнул и, сплюнув в отверстие во льду, проделанное недавней оттепелью, посмотрел на Зодиака. — На стык бы пора чалить, чтоб худого не вышло.
Практически на заре того квартала, бредя на ощупь, сами не зная зачем, но преследуя воссоединение:
— Ты с нами или здесь кантоваться без экпара?
— С вами, ясен красен. А с кем стык?
Они вышли в Хитровский переулок, не оглядываясь, стали пробираться в тумане в сторону Малого Трёхсвятительского. Стык — Ябритва подыскал его на Сухарёвской толкучке — был назначен в одном из близлежащих клуатров, напротив вечно дымившейся кузницы.
— Слышь, Ябритва, а что это у тебя за имя такое?
— Потому что глаз только один. Я всем рассказываю, что второй себе вырезал.
— А это так?
— Нет.
— А при каких тогда обстоятельствах его не стало?
Он задумался. Барак, может, и не барак, стены три, у пустоты очаг, отчасти он занавешивал проём дымом и какой-то энергией, свод наличествовал лишь местами, соответственно, и потрошённые сугробы. Уже в два года он приучился реагировать на малейший шум в диаметре двадцати саженей вокруг укрытия, ну а между тем это был дом, внутри признаков раз в двадцать больше, и все сигнализировали негативно. Он не роптал, кто ни зайдёт, считал своим долгом его пиздануть, кто приползал — тоже. Могли за чем-нибудь отправить, он был этому рад и вскоре понял, что можно и не возвращаться. У матери с некоторых пор не проходила горячка, но сегодня жар особенный, так и пышет, но только от него не тепло. Ну, ей-то всегда тепло, и это сказывалось на внешнем виде. Для женщин определённого сословия в этом измерении между Китай-городом и Яузским бульваром время текло по-иному, у них кожа изначально нежная, а к тридцати уже нет; процедур много, ни одной не пренебрегается… без разницы, даже если бы она обладала лицом, на котором время оставляет мало следов… надвигается на сына с обломком стека, иди сюда, милый, к матери, мне уже недолго осталось, тебе — не знаю.
Нырнули в очередную арку, оказавшись во дворе короткого двухэтажного дома, сели на опрокинутый телеграфный столб (парк носителей Мясницкой части постоянно обновлялся). Он влетел во двор бегом, но, увидев их, резко сбавил, мельком глянув назад, дошёл вольготно. Вот он уже близко, поручкались.
— Ну, чего звали?
— Ябритва за тебя словечко замолвил. Ты, вроде, пацан дельный, не трус, не блаватый, не скороходник, не блатырь-каин, не иулианин, на душец не брал, под пашню брал, не бриц, не картузник, не уверт-на-махер-уволочный, не будник-мухомор, не фараоново племя, не навуходоносор, не ушкуйник еловая лапа, не кандибобер у посла, не смычка лис на воздухе, не не лягай в колено, не ляхово отребье, не сэр-пэр-милорд-лорд, посему мы тебе предложение делаем, далее с нами промышлять.
Руки ходуном — это от всякого, лихорадка по всем фронтам. Он доставал кость вне зависимости от комбинации на той и сразу ловил пульс между ребром и поверхностью, диктовавший угол опускания, а также координатную сетку. Тут нужно много качеств, в которых локомотив — стрём и всё, что с ним связано. Обвал до ухода грозил чем-то необратимым, извращённая маска того, для чего фигура ставится. Нельзя было не признавать её плена, фрактальной власти, отчего радужка делается чёрно-белой, вертясь к центру уже, к векам — шире. В помещении словно сразу снималось его назначение, а именно пространство, чья ограниченность схлопывалась в возможность смотреть и необходимость подчиняться. Ябритва не порхал, а горбился, всё тело пребывало словно в отёке. Всегда оставался риск увлечься и остаться в пентаграмме.
Сторож проснулся от того, что вокруг стронулись дощечки, один конец фигуры был заведён внутрь, оканчиваясь прямо у ложа. Он очень хорошо это понял, не успев спустить ноги с печи. Слава Богу, лампа висела рядом, тут же её засветил. Установленные на торец пластины прихотливо скрывали бурые доски столь частым покровом, что нельзя было сделать ни шагу. Почувствовав недоброе, он потянулся к свистку, обыкновенно висевшему на том же гвозде, вбитом в печное зеркало — не оказалось. Подлец, выкладывавший домино, смотал его. Пришлось скрипеть зубами и ждать, пока фигура сложится. Теперь надежда оставалась только на Аглаю Тихоновну.