Платон, сын Аполлона

Домбровский Анатолий Иванович

Первые дни пребывания в Сиракузах показались Платону настоящим праздником: не только и не столько потому, что Дионисий устроил в его честь великолепный пир в дворцовом саду, куда были приглашены все именитые граждане, а потому, что сразу же после завершения пира тиран собрал своих молодых соратников, родственников и друзей, пригласил Платона и объявил, что с этого момента они все начинают учиться, брать у него уроки математики, геометрии и всех прочих наук, которые ведут к главному и наивысшему знанию — к философии.

То, что стало твориться во дворце, не поддавалось описанию. Стены, плиты полов уже через несколько дней были испещрены математическими знаками и геометрическими фигурами; треугольники, квадраты и всякие многогранники появились

на присыпанных тонким песком дорожках сада. В любое время дня на верандах и в тени увитых цветами портиков появлялись группы спорящих молодых людей, в залах звучала музыка и состязались в декламации поэты. Все бурно упивались доступной им красотой: небом, солнцем, облаками, звёздами, цветами, видом моря, могучими платанами, совершенством статуй и колонн, цветущими вербами, живописными полянами и дубравами, — словом, всем, чем только можно было восторгаться. Да и сам Дионисий на первых порах был таким прилежным учеником, каких Платону не доводилось видеть прежде. Впрочем, не только прилежным, но и успевающим: он быстро схватывал всё, о чём говорил Платон, был трудолюбив и вскоре уже мог похвастаться перед своими придворными замечательными познаниями в математике и астрономии, своими новыми, более совершенными, чем прежние, стихами. Всем было видно, что он души не чаял в Платоне. Да и Платону он нравился: шумный, громогласный, весёлый, общительный, прямой, он заражал всех своим весельем, трудолюбием, своей страстью к наукам, своими великими планами будущих общественных преобразований.

— Да, у нас всё получится, — сказал однажды с уверенностью Платон Диону. — Ты был прав.

Но Дион встретил эти его слова без особой радости. Философ заметил, как юноша вздохнул, уходя, как опустил голову, чем-то подавленный и обеспокоенный. Вскоре Платон узнал, что тревожило Диона: Дионисий, собираясь жениться, вознамерился взять себе в жёны сразу двух женщин: Аристомаху, сестру Диона, и Дориду из Локр, дочь своего полководца Гермократа. Дион, узнав об этом, стал упрашивать Дионисия отказаться от этой затеи.

— Разве тебе недостаточно одной? — принялся он увещевать Дионисия. — Ты всегда можешь иметь столько любовниц, сколько пожелаешь, но жена должна быть одна! Жениться на двух — это варварский обычай, а мы одолели варваров на поле брани, теперь следовало бы отвергнуть их нравы. Женись сначала на Аристомахе по меньшей мере, а уж потом на красавице Дориде.

— Я люблю их обеих одинаково сильно и не могу предпочесть одну другой, — ответил Диону Дионисий.

— Заклинаю тебя именем отца! — взмолился Дион.

После смерти его отца, полководца Гиппарина, с которым Дионисий десять лет назад по воле народа разделил власть в Сиракузах, последний получил неограниченные полномочия тирана. Дион же заменил Аристомахе отца и любил её так нежно, как только мог. Теперь замужество сулило ей несказанное унижение: она должна была оказаться на супружеском ложе Дионисия вместе с другой женщиной.

— Оставь отца, — сказал Дионисий. — Он был мне друг, во всём меня поддерживал и завещал мне заботиться о тебе и твоей сестре. И я забочусь! — повысил он голос. — Как о сыне! Но сын не может учить отца! Так что оставь свои аристократические замашки!

Дион, в отличие от Дионисия, принадлежал к древнему аристократическому роду, что время от времени раздражало тирана, чей род был не так знаменит. Дионисий ненавидел аристократов, поскольку их партия довела Сиракузы едва ли не до полного порабощения варварами. И когда народная партия привела его и Гиппарина к власти, он загнал эту партию в глубокое подполье, из которого она теперь не могла выбраться. Гиппарин, хоть и происходил из аристократов, был настоящим солдатом, рубакой, надёжным другом, лишённым всякого высокомерия и чванства. В Дионе же эти отцовские качества заметно поугасли, его видели в тайных аристократических гетериях, он брезгливо относился ко всяким проявлениям невежества, грубости и жадности, считая их прирождёнными пороками людей

простого происхождения. Дионисий подозревал, что аристократическая партия оказывает тайное влияние на Диона и, возможно, делает на него ставку в своих заговорщических планах. Об этом ему не раз нашёптывали осведомители. Особое рвение в доносах такого рода проявлял Филистий, придворный летописец, которому Дионисий поручил составить историю своего правления. Филистий не любил отца Диона и перенёс это чувство на сына. Филистию было за что не любить Гиппарина. Ознакомившись с первыми главами сочинённой Филистием истории, тот заявил, что в ней больше лжи, чем правды. Это было справедливо, потому что Филистий — он делал это намеренно — главную роль во всех делах, вопреки истине, отводил Дионисию. Когда историк начал свой труд, Гиппарин был уже болен и все ждали его скорой кончины. Естественно, что все льстецы, в том числе и Филистий, кинулись восхвалять и прославлять Дионисия, молодого, здорового, сильного, надеясь на его ответные ласки. К тому же нетрудно было заметить, что и Дионисий не очень-то чтит Гиппарина и порою откровенно тяготится тем, что надо делить власть с больным и старым другом.

Разговор Диона с Дионисием ни к чему не привёл: тиран не изменил своего решения о двоежёнстве. А вскоре был назначен и день свадьбы.

Свадьба внешне ничем не отличалась от предшествующих пиршеств. Да и что можно было придумать сверх того, что уже было раньше, если каждый кутёж задумывался и осуществлялся как абсолютное пиршество, самое роскошное и неповторимое. Разве что гостей на свадьбе было больше, чем обычно, больше закусок, больше вина и цветов. И гетер.

Когда к ложу Дионисия подвели Аристомаху и Дориду, Дион расплакался. Хмельной Филистий, увидев рыдающего юношу, захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание гостей, и громко сказал, указывая рукой на Диона:

— Смотрите, вот слёзы, которые яд, потому что вскипели на огне ненависти!

Как только Филистий произнёс это, вокруг воцарилось молчание — все замерли в ожидании скандала. И он не замедлил разразиться. Дион вскочил и, расталкивая на своём пути столы, устремился к Дионисию. Стража, опасаясь, что Дион приближается к тирану с дурными намерениями, схватилась за мечи. Дионисий поднялся с ложа и пошёл ему навстречу. Когда они сошлись, Дион, глядя в сторону съёжившегося от страха Филистия, сказал:

— Дионисий! Прогони этого лжеца и мерзавца! Или прогони меня, если Филистий тебе дороже!

Дионисий обнял Диона, прижал к себе, похлопал по спине.

— Конечно, я прогоню его, — сказал он Диону и приказал слугам: — Филистия вышвырнуть за ворота и никогда не впускать обратно!

Несколько слуг тут же схватили незадачливого болтуна за руки и за ноги и поволокли из зала. Филистий что-то кричал, но его слов нельзя было разобрать, потому что гости хохотали, глядя на эту сцену. Пир продолжался. В круг на середину зала вышли гетеры в прозрачных разноцветных нарядах, изображая луг, на котором с восходом солнца оживают и распускаются цветы...

Свадебный пир длился несколько дней, затем три дня отвели на отдых — не было ни занятий, ни торжеств, — и наконец наступили будни, то есть все снова вернулись к урокам и кутежам.

Платон и Дионисий встретились в этот раз наедине, так пожелал тиран. Он был строг и как-то по-новому красив, даже величествен, скорее благодаря талантливой игре — в нём жил неплохой артист.

Приобняв Платона, он посадил его рядом с собой и сказал:

— Теперь о делах государства. Ты уже рассказал мне об Атлантиде, я намереваюсь со временем устроить в Сиракузах всё так, как было там. Построим новые святилища, дворцы, гавани, проведём от моря каналы, перебросим через них мосты, обнесём остров каменными стенами, покроем их литьём и орихалком, жёлтой медью, а главный храм обнесём золотой стеной, поставим драгоценные изваяния... Словом, сделаем всё так, как ты рассказал. А затем и общество преобразуем по новым законам. Думаю, на это уйдёт вся жизнь.