Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Полуян Вадим Петрович

Жена сомневалась:

–  Ужели мальчишка отважится сунуть нос в Орду? Там, по разведке Елисея Лисицы, ох как неспокойно. Два татарских хана поднялись против Улу-Махмета. Да ещё в половецких степях не прекратилась чума.

Юрий Дмитрич тяжко вздохнул:

–  Наше время пришло. Нынче - или судиться, или сражаться. Завтра может быть поздно.

Княгиня подошла к иконе Владычицы, пала пред ней на колени. Князь, опустив голову, продолжал мыслить вслух:

–  Силы у меня - через край, а казны - на дне. Одно другого стоит! В Орду же ехать - не с пустыми руками. Где взять серебра и золота? Звенигородские и галицкие купцы, мои дойные коровушки, уже пусты. Вятчане не пожалели для меня

силы, грешно покушаться на их богатства. Данило Чешко обещал одолжиться у московских купцов. Да кого он уговорит? Знаю, есть там Ермолины, потомки сурожанина Василия Капицы, прибывшего ещё до Донского побоища. Есть Ховрины и Антон Верблюзин. Богат Андрей Шихов, потомок Ивана Шиха. Но, помнится, он всегда ссужал средства покойному государю-братцу Василию, а теперь, стало быть, подсобит его сыну.

Приподняв голову и заметив, что жена молится, князь тихо покинул Крестовую.

Взойдя по узенькой витой лестнице на верх терема, вышел на вислое крыльцо. Оттуда был виден весь Галич. Вдали сияет под солнцем озеро. Улицы звёздными лучами сходятся к дубовому кремнику. Местами желтеют скошенные луга. Дома, богатые и бедные, большей частью зажиточные, покоятся в золоте осенних дерев под соломенными, пластяными, а то и чешуйчатыми кровлями. Стены не у многих жилищ темны, чаще желты, ибо недавно ставлены. Князь живо вспомнил, как в горький год, когда он с войском отступал к Нижнему, а московская рать ещё шла к Костроме, два татарских отряда врасплох захватили город, месяц свирепствовали, опустошили и Костромскую землю, и Плёс, и Луг. Тогда племянникову приспешнику Андрею Дмитричу пришлось воевать не с братом, а с грабёжниками, которые в конце концов были настигнуты и разбиты в Рязанском княжестве. Теперь к горлу подступил ком: предстоит искать правду у тех же татар. Одно утешало: ордынские князья и царевич разбойничали без ведома великого хана. Улу-Махмет осыпал их укоризнами. Юрию же клянётся быть справедливым третейским судьёй.

Князь сошёл вниз, едва часомер на угловой башне пробил время вечерней трапезы. Любопытно бы знать, какие обеты хан загодя даёт шестнадцатилетнему Василию и его боярам. То, что в Литве сейчас властвует не Васильев дед Витовт, а Юрьев друг Свидригайло, позволяло надеяться: вряд ли великий хан, окружённый недругами, захочет видеть на московском столе беспомощного юнца, а не умудрённого жизнью мужа.

Княгиня вечеряла молча, погруженная в невесёлые думы.

–  Что так ненастна, любовь моя?
– обратился к ней князь.

Анастасия молвила тихо:

–  Не переживу неудачи.

Юрий Дмитрич сказал:

–  Видел, как ты молилась. Я в свою очередь хочу обрести несокрушимую твёрдость в молитве. Завтра отправлюсь в Сторожевскую обитель. Припаду к мощам старца Саввы. Пусть благословит, пусть наставит.

Княгиня кивнула в знак одобрения.

За ночь князь не отдохнул, а промучился в своей постели. Пожалел, что не пошёл спать к жене: от неё исходят благотворные токи, погружающие в сладкое небытие. Не помнишь сна, встаёшь, как заново родившийся. А тут, предоставленный самому себе, погрязаешь в дурных предчувствиях, в скверных мыслях. Если и забываешься, попадаешь в такую катавасию, что вскакиваешь с криком. То тебя бьют, то низвергают в бездну, то оставляют в тесном загоне с рыкающим диким зверем. Ивашке Светёнышу, почивающему в Передней, дурные вскрики князя всю ночь испортили.

Утром, уже сидя в седле, окружённый охраной Юрий Дмитрич по пути в свой Звенигородский удел тряс тяжёлой головой, не замечая осенних лесных красот. Листья казались не золотыми, а ржавыми, небо блеклым, солнце тусклым. На стоянках, даже в справных избах, мерещился гадкий запах. Еда была невкусна, питье не гасило жажды.

В Звенигороде посетил могилу

бывшего дядьки Бориса. Раскрошил бережёное ещё со Христова дня яйцо, возжёг у деревянного креста свечку. Не успел отойти, крошки склевали птицы, свеча погасла. Ветрено было на кладбище. Кроны вётел в немой укоризне покачивались, будто бы желая укорить: эх, князь!

Звенигородский княжий терем без Настасьюшки был неуютен и пуст, как во время её поездки в Москву для обманной встречи с покойным родителем-грешником. Юрий Дмитрич поспешил на гору Сторожу.

Он ещё не видел обители без игумена Саввы. Получив горькую весть о кончине старца, не решился покинуть Галич, побоялся: перехватят в пути. Скорбел у себя в Крестовой, отбивая тысячу земных поклонов вместе с княгиней. Теперь удивлённые очи его узрели не юную обитель, а возмужавший монастырь. Знал: деятельный игумен при жизни успел воздвигнуть белокаменный собор Рождества Богородицы. Слышал: сторожевский храм послужил образцом Троицкого собора Сергиевой Лавры. А всё же воспринял увиденное величие, как неожиданное, неведомое.

По длительном осмотре подошёл к паперти, где, как указал новый настоятель, установлена плита над могилой преподобного Саввы. Приник в земном поклоне к гладкому, холодному камню. Вслушался в себя: не подаст ли бывший духовник мысли, как поступить, как быть. Нет, кроме творимых самим молитв, ничего не услышал.

Посетил колодец под горой, собственноручно вырытый старцем, испил чистейшей, не земного, а райского вкуса, воды. Она утолила жажду, но не печаль в мыслях. Пешим прошёл за версту от обители, спустился в овраг, где игумен Савва выкопал себе пещерную келью для безмолвных подвигов. Всё здесь осталось, как при нём: утлое дощатое ложе, аналой с книгой, монастырского письма икона Спасителя без оклада, много недогоревшая свеча в самодельном берёзовом поставце. Некоторое время князь оставался в келье один, однако же вышел без ощущения, что благословлён старцем на трудный подвиг.

Отстояв службу, прощаясь с иноками и новым игуменом, услышал:

–  Огорчительная весть, княже, только что пришла из Москвы.

–  Ш-што?
– дрогнул Юрий Дмитрич: не имеет ли это к нему касательства.

Монахи, не ожидая княжего страха, переглянулись. Игумен поспешил с сообщением:

–  В Чудовом монастыре, в церкви, построенной за одно лето более полувека назад, во время литургии верх от ветхости обвалился. Однако бывшие в алтаре священники остались все невредимы.

Князь вспомнил сообщение незабвенной мамки своей Домникеи о рухнувшей церкви в Коломне. Это случилось накануне Донского побоища. Он трижды осенился крестом:

–  Все невредимы, слава те Господи!

Обратный путь в Галич прошёл быстрее, чем в Звенигород. Без внешнего мрачного созерцания, без внутреннего тягостного непокоя. С мысленными молитвами. С воспоминаниями о преподобном Савве, который трудился не покладая рук, клал силы не для себя, только для Бога и для людей.

Галич встретил мрачного князя утренней зарей. Полнеба озолотилось, готовя солнечное восшествие. И вот брызнули лучи, ослепили, пригрели. Состояние духа сразу улучшилось. А тут ещё и встречающая Настасьюшка прильнула к мужней груди:

–  Сон добрый привиделся нынешней ночью: будто украшаю главу цветами, а поверх надеваю венец с дорогими каменьями. Это предвещает, что все наши дела окончатся счастливо, благополучно.

Юрий Дмитрич прикоснулся к душистому челу жены:

–  Дай Господь!

Окончательно же сорвало с его смятенной души пелену ненастья сообщение Чешка и Морозова. Оба прибыли за полдень, когда князь, отпаренный в бане, накормленный по-домашнему, вкушал послеобеденный сон. Светёныш разбудил господина, провёл бояр в его покои. На вопрос князя Чешко первым обрадовал: