Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Полуян Вадим Петрович

–  Не ведаю.

Едва сели, помолясь, Фотий начал речь:

–  Подпиши, сын мой, вечный мир с племянником. Грамоту я привёз.

По его знаку Иакинф Слебятев извлёк и развернул свиток.

Князь пробежал глазами, возвратил, промолвил:

–  У нас на полгода перемирие. Я оное соблюдаю.

Митрополит сказал строже:

–  Подпиши вечный мир для спокойствия христиан. И я благословлю тебя, твою семью, твой народ.

Юрий Дмитрич впал в раздумье. Возникло ощущение, что над ним, по дедине и отчине первым человеком Московской Руси, возникла иная власть. Её не знал отец, по своему разумению выбиравший глаз церкви. Невольно

вспомнилось временное изгнание Киприана. Не знал иной власти над собой и старший брат Василий. Сейчас же духовный пастырь мирскому не советует, а приказывает. Не разобраться приехал, даже не спорить о правах на великокняжеский стол, а велеть. Всуе были совещания с Морозовым: на какой вопрос как ответить, против каких слов что возразить. Нет ни встречных речей, ни поисков истины. Одно голое, предвзятое требование: прими, дядя, племянника вместо отца. О несогласии и думать забудь!

Юрий встал. Промелькнула мысль: озлобился Фотий за неуспех своего боярина Иакинфа, который не привёз старшего Дмитрича из Звенигорода в Москву. И ещё: кто выставил на холме встречь гостю тьму вооружённых смердов? Для чего? Показать княжью силу? Глупо!

Митрополит тоже встал. Большие греческие глаза не сулили никакой доброты. Посох, на который опирался, был тяжёл, несгибаем, каким и должен быть.

–  Не молчи, сын мой, - как будто бы примирительно сказал высокочтимый монах. А закончил сурово: - Мне достойно не твоё молчание слушать, а ответ.

Уязвлённый столь явным нажимом, князь упрямо сказал:

–  Ответ прежний: перемирие на полгода, а там пусть нас Бог рассудит.

Владыка без дальнейших слов вышел. За ним - все его чернецы.

–  Грецкий болдырьян!
– с сердцем произнёс Морозов.

–  Пошто лаешься?
– осудил Юрий Дмитрич.

–  Ни Боже мой!
– смутился Семён.
– Название сие - значит букиш, то есть столиственница, растение-бронь.

Князь тяжело вздохнул:

–  Бронь, говоришь? Похоже на брань.

Самое неприятное было сойти с крыльца бывших епископских хором. На площади у собора всё ещё стояла толпа. Стояла и не таяла, как ледяная в морозный день. Все наблюдали отъезжающую митрополичью карету с чернецами. Наблюдали безмолвно.

–  Домой!
– приказал Юрий Дмитрич охране.

В теремных сенях встречали княгиня с княжичами.

–  Уехал Фотий?
– сцепила руки на груди Анастасия Юрьевна.
– Не благословил ни нас, ни народ!

–  Этот грек вгонит в грех!
– сострил Дмитрий Шемяка.

–  С каких пор чернецы перед князьями фуфырятся?
– возмутился Василий Косой.

Отец отправил сыновей. Надо было дух перевести после неудачной встречи и успокоиться. Первому же попавшемуся под руку челядинцу велел немедля призвать Ватазина, Морозова отпустил. Княгиню привёл к себе во внутренние покои, стал перед ней, вопросительно глядя, не зная, что говорить. Она сама начала речь.

–  Свет-совет мой любезный! Вижу, чую, сопереживаю твою боль. Такая скорбь от непосильной обычному человеку тяжести. Далеко, очень долго оную приходится нести. Но ведь ты не обычный. По месту, принадлежащему по праву, - великий! У кого сегодня об этом не шевельнутся уста, те завтра во всеуслышание назовут тебя великим князем! Правда восторжествует. Тогда и Фотию придётся переменить гнев на милость.

Юрий Дмитрич взял тёплые руки жены:

–  Хорошо, хорошо...

Поскрёбся в дверь и вошёл Ватазин.

–  Кто додумался собрать на валу вооружённых смердов в сермягах?
–

с порога оглушил его вопросом князь.

Тиун поднял брови, разинул рот:

–  Э... э... это Глеб Семёныч подсказал. Мол, знай наших!

Юрий Дмитрич поморщился:

–  Чужой дурак - смех, а свой дурак - смерть!

Гневно глянул на Ватазина:

–  Хотя нет в тебе злобства, но глупства много! И Вепреву от меня передай: он дурак, глупый воеводишка! А крутоломца Глеба чтоб через час не было в Галицком княжестве. И не возникал бы впредь! Постоянный злотворец! Скверной своей корысти ловитель!

–  Успокойся!
– подошла к мужу княгиня.

Ватазин выпятился задом и прикрыл перед собой дверь.

Однако она тут же распахнулась во всю ширь. В покой торопясь вошли лекарь Вигунт и знахарь Еска, взятые в Галич из Звенигорода.

–  Беда, господин!
– воздел руки немец.
– В Галиче объявилась язва.

–  Гнев Божий!
– подхватил знахарь.
– По отъезде митрополита на Торг прибежали две жёнки. У их мужей вздулись пузыри на теле. Я призвал Вигунта. Говорит, те самые, что он видел в Новгороде Великом.

Лекарь свесил руки и голову:

–  Те, те самые...

Оба целителя, до сих пор враждовавшие, теперь объединились общим несчастьем. Юрий Дмитриевич ошеломлённо спросил:

–  Что же делать?

Немец начал уныло перечислять: очистить Торг от людей, посыпать землю гашёной известью, перекрыть все дороги в город, имущество больных сжечь...

–  При язвах, - заявил Еска, - пересекают мертвецу путь: перед погребальным шествием рубят косарём дорогу.

Князь глянул на одного, потом на другого, осенил себя крестным знамением, взял за руку княгиню, отвёл в её спальню, велел никому из прислужниц не переступать порога женской половины терема.

Анастасия, пока шла, повторяла:

–  Божий гнев! Божий гнев!

Снизойдя во двор, Юрий Дмитриевич закричал:

–  Коня!

Не успела челядь сообразить, куда князь, зачем и с кем, как он уже вылетел за ворота, пересёк площадь, промчался улицами посада, оставил позади избы подградия. Тут, на торной Московской дороге, можно было коню дать шпоры. Ветер ударил в лицо. В глазах замелькали два цвета: синий, зелёный. По левую руку - озеро, по правую - лес.

Князь летел, как на крыльях. А в голове на разный лад звучали одни и те же слова: гнев Божий, наказание Божие, кара Божия! Сам бы пострадал - стерпел. Невинные за него пострадали, - какое уж тут терпение? Тот же Кирилл Белозерский, на которого после выздоровления Настасьюшки Юрий Дмитрич молиться рад, очень верно мыслил о сильных мира сего. Блаженной памяти государь-братец показывал грамотку, присланную с Белоозера чудным иноком. Если смертельную ошибку совершит простой человек, - поучал подвижник, - то по Божьему попущению погибнет он сам. Если ошибётся кормчий, полководец, любой начальствующий, погибнут неповинные люди. Как же сурово должно воздастся на том свете душе такого вождя!

Виновный князь летел на крыльях раскаяния. Лес - справа, озеро - слева. Вот-вот дорога сделает поворот, за озером волнами соломенных крыш взгорбатится село Пасынково.

У деревянной церковки, у трехпрясельной звонницы чернела толпа всадников, стояла карета. С ближнего двора монахи несли в кожаном мешке баклагу с водой, запасались питьём в дальний путь.

Князь подскакал. Охрана узнала, не посмела остановить. Распахнул дверцу. Фотий высунулся:

–  Чего?

Юрий Дмитриевич пал на колени: