Плод воображения
Шрифт:
Теперь это утраченное «я» разлетелось вдребезги, и его осколки кружили по орбитам, точно спутники связи, в зоне покрытия которых она изредка оказывалась. В такие минуты к ней возвращался рассудок, она вспоминала себя, знала, кто она есть, и даже представляла, кто и зачем послал ее сюда.
«Хозяин». Она выполняла приказ «хозяина». Лада — не «хозяин»…
Но приходила волна затемнения, и Елизавета забывала об этом. Кратковременное оцепенение сменялось лихорадочным возбуждением. Она начинала метаться по опустевшему номеру, раздираемая противоречиями и взаимоуничтожающими порывами. Остатки самолюбия и страх мешали бежать следом за Ладой. Но после ее ухода внутри Елизаветы образовалась вопящая пустота — один сплошной разинутый рот изголодавшегося младенца, сожравшего ее личность
Его невозможно было унять. Рвущийся наружу вой нельзя было заглушить, заткнув уши. И в конце концов он победил.
Она выскочила из отеля и стала озираться по сторонам с видом человека, только что спасшегося из пожара, но угодившего прямиком в новое бедствие, от которого спасения уже не было.
Стоял ясный жаркий день, однако она этого не замечала — ее внутренний горизонт был застлан грязным туманом, а душу поливал ледяной дождь. Соответственно, Елизавету била дрожь, и волны озноба одна за другой прокатывались по телу. В таком состоянии мало что значила одежда, которая не согревала, — и даже если бы длинная юбка и жакет вдруг исчезли, Лиза вряд ли ощутила бы наготу с большей уязвимостью. Она и без того чувствовала себя вывернутой наизнанку, и при каждом движении колючий воздух царапал ее внутренности…
Так и не выбрав направление сознательно, она побрела куда глаза глядели, потому что оставаться на месте было еще невыносимее. Спустя несколько минут в ее мозгу забрезжила мысль о церкви. Церковь была как-то связана с «хозяином»… нет — с Ладой…
Чашка с чаем… Лиза вспомнила, как они вдвоем пили чай на балконе. Лада показывала ей эту штуку, которая нужна, чтобы… Чтобы муж однажды почувствовал своей задницей, каково ей было все эти годы…
Она пойдет в церковь… Вспомнить бы еще дорогу… Где-то между отелем и садом… Картинки мелькали, не соединяясь в непрерывное и понятное целое… Собаки, безликая фигура на велосипеде, запах травы, голоса деревьев в ночи, холод земли, теряющее узнаваемость лицо в зеркале, зародившееся безумие, острая нехватка её… Всё смешалось в обрывочных воспоминаниях.
Сейчас Елизавета вряд ли нашла бы то место, в котором провела ночь. Вернее, не нашла бы точно. Где-то там остался компьютер… посредник между нею и «хозяином». Посредник, передавший приказ идти в отель… и что-то еще. Ей казалось, было что-то еще: черный айсберг, отколовшийся от арктического ледника ночных кошмаров и целиком погрузившийся в ее подсознание… Нет, до него теперь не добраться; никакими силами не извлечь его оттуда… разве что ждать, пока он растает сам собой.
Что могло растопить черный лед? Присутствие Лады. Найди Ладу, маленькая дурочка Елизавета; одной тебе с этим не справиться… Но Лады нет в церкви. Она же не сказала: «Я иду домой». Но не важно, что она сказала. Лада и не собиралась возвращаться в церковь — по крайней мере утром. Откуда Елизавете это известно? Она не знала — как сорванный с ветки лист не знает, куда несет его ветер. И сколько бы деревьев ни стояло вокруг, листу уже никогда не быть частью одного из них…
Пересекая в своем сомнамбулическом движении какой-то дворик, она заметила перед собой человека, мирно почивавшего на траве под сенью фруктового дерева, рядом с ним стояло что-то вроде детской коляски без колес, превращенной в маленькую переносную кровать.
При виде чужака Елизавета не испытала ни страха, ни любопытства. И даже не подумала свернуть в сторону. Плен мономании имел одно преимущество: всё, то не было напрямую связано с отсутствием Лады, уже не могло испугать. Сосредоточенная на своем воображаемом кошмаре, Лиза воспринимала остальное, как смазанный и приглушенный, однообразно-серый фон. То, что от незнакомца, лежавшего на спине, за пять метров разило помойкой, мочой и потом, не имело значения — он был таким же заблудившимся, как она.
Ее взгляд безразлично скользил по его массивной фигуре. Длинное черное пальто показалось ей знаком траура, который он носил по самому себе. Седая путанная борода; зияющая дыра приоткрытого рта… Несколько
Она прошла в двух шагах от него, бесшумная, как утренний сон. Ее тень накрыла его лицо — не исключено, что где-то далеко отсюда, в ином, искаженном, времени, для него померкло солнце и черная туча заволокла небо. Он застонал, но не проснулся. Случившееся так и не вырвалось из подсознания, будто задушенный крик, оставшийся никем не услышанным под мягкой толстой подушкой.
Ее взгляд, раздробленный призмой психоза и частично обращенный внутрь, упал на детскую коляску. Грязно-розовое одеяльце свешивалось за край, и по нему ползали большие коричневые муравьи. В их деловитой настойчивой деятельности было что-то неотвратимое, как приговор слепой и бездушной природы. Они ползали и по лицу куклы, завернутой в одеяло.
Елизавета замедлила шаг.
Очередное воспоминание с трудом пробилось сквозь пелену одержимости. Ее лицо исказилось от притока образов, пытавшихся втиснуться в узкое горлышко ее до предела сжавшегося восприятия.
В памяти Елизаветы, будто на отдельных листах фотобумаги, погруженных в кювету с проявителем, стали проступать картинки из прошлого: ей четыре года, она играет со своей любимой куклой. Имени куклы она так и не смогла припомнить, но мама Елизаветы называла малышкой и куклу, и дочь. Из-за этого возникала путаница, доставлявшая обеим немало веселых минут. Иногда маленькая Лиза делала вид, что не слышит маминого голоса, или не реагировала на него — ведь мама звала не ее, а куклу. Таким образом она пыталась избежать того, чего ей не хотелось делать… и это нередко удавалось — разумеется, с маминого согласия. Каждая удавшаяся «хитрость» укрепляла Лизу во мнении, что игра с куклой-двойником может оказаться полезной… чтобы не сказать спасительной.
Вот и сейчас, проходя мимо коляски, повзрослевшая Елизавета облегченно улыбнулась и тихо, еле слышно, чтобы не разбудить спящее чудовище, укравшее у нее частицу души, позвала:
— Малышка, пойдем со мной…
38. Барский: «Теперь тем более»
Видит бог, он этого не хотел — до определенного момента. Он не собирался стрелять, пока тупорылый потный бык не замахнулся на то, чего не понимал, да и был не в состоянии понять. Такими быков делает слепая природа, и Барский сомневался, что в исходном материале имелось хоть что-нибудь, предназначенное для разумного существа. Он много раз встречал подобных скотов; их всегда большинство, во все времена, — чтобы убедиться в этом, достаточно выйти на улицу. Они не могут ничего создавать и даже просто ценить созданное другими; они рождены, чтобы жрать, гадить и разрушать. После семнадцатого года им внушили опасную иллюзию, что они главные в этой стране; последствия чудовищного эксперимента и поныне расхлебывали такие, как Барский, — а быкам всё было по херу; быки не чувствовали даже трагичности собственного существования. Им хватало травы в стойле и коровы с большим выменем. И теперь, когда один из них сдох от его, Барского, руки, в нем проснулась извечная трусливая рефлексия интеллигента, в чьей генетической памяти каленым железом выжжено: второй сорт, неблагонадежен.
Однако всё очень быстро прошло — этот город и «дух из машины» освободили его. Он преступил табу, и оказалось, что табу — очередная условность, которой отгораживаются от смерти, ибо постоянно переглядываться с костлявой — занятие не из приятных. Но он был уже в таком возрасте, когда многие приятные и неприятные вещи меняются местами. Например, раньше он вряд ли стал бы обыскивать труп, а теперь не испытал даже легкой брезгливости.
Единственным интересным предметом, извлеченным из Гошиных карманов, оказался компакт-диск. Пуля прошла в какой-нибудь паре сантиметров от него. Чуть правее — и информация о четвертой экспедиции, возможно, пропала бы навеки. Но Барский еще ничего не знал об этом. Постукивая ребром диска по ладони, он задумчиво разглядывал мертвеца.