Плохая война

Конофальский Борис

– Вам нравится мой вороной трехлеток?

– Это тот, которого вы редко ставите под седло? – в свою очередь спросил рыцарь.

– Да, тот, которого я берегу.

– Мало у кого есть такие кони, – отвечал фон Клаузевиц. – Любому такой конь будет по душе, даже пусть то граф.

Кусты тут были нечасты, место шло чуть в гору, и они поехали бок о бок.

– Теперь тот конь ваш, – сказал Волков.

Георг фон Клаузевиц удивленно уставился на кавалера.

– Кавалер, в том совсем нет нужды, я и своим конем доволен. Он у меня не так быстр, но весьма вынослив, характер имеет не трусливый и при этом покладист.

А Волков, словно не слышав этого, продолжал:

– Я

его берег, на войну никогда не брал, думал оставить его на племя и приглядывал хороших кобыл. Но раз уж вы вызвались быть моим чемпионом, придется мне с ним расстаться.

– Да нет же в том нужды, – повторял молодой рыцарь, – я вызвался драться за вас вовсе не за подарки.

– Мне о том известно. Но раз уж взялись быть моим чемпионом, мне придется быть вашим патроном. Я читал о том. И читал, что первым подарком от патрона должен быть конь. Вороной ваш.

– Кавалер, я вовсе не потому ввязался в это дело, что искал подарков.

– Обычай есть обычай, конь ваш. И раз уж мы с вами так все решили, скажите мне, что побудило вас влезть в столь опасный раздор?

Фон Клаузевиц помолчал некоторое время и сказал:

– То дело не в вас, уж простите вы меня, кавалер.

– Так в чем же?

– В клятве.

– В клятве? После такого интереса у меня еще больше стало. Говорите же.

– Хорошо, раз вы просите. Отец мой и два брата мои одиннадцать лет назад, когда горцы из четырех союзных кантонов осадили Мален, были в ополчении у герцога. И герцог в сражении у замка Грезебург, что северо-западнее Малена, оказался сильно горцами побит. Отец мой погиб еще на поле, а брата ранили и схватили псы подлые. И когда герцог просил их отдать пленных и сулил сволочам за благородных людей серебро, изверги эти отказались, всех пленных, что не были ранены, они прирезали, а раненых бросили в сухой ров у замка, где те умирали от ран и жажды. Умирали долго и мучительно. Там мы и разыскали нашего брата.

– Сие печально, но это обычай горцев, правил доброй войны они не знают, ибо как звери растут в своих горах без чести и человеколюбия божеского, подобно скотам. Оттого они сразу всякую ересь себе берут, что истинного Бога не ведали никогда, – произнес кавалер, сочувствуя молодому рыцарю.

– Именно, – соглашался тот. – Человеколюбие им не присуще, и уважения к благородству они не знают. А мать моя после смерти отца и брата была безутешна, траура более не снимала. Старший мой брат, который остался жив в том сражении, вступил во владение поместьем, а меня отдали в учение к славному рыцарю Сриберу. И я учился как мог. Это был добрый человек и большой мастер, он и просил герцога по прошествии лет даровать мне рыцарское достоинство. И как я его получил, мать звала меня к себе и на иконе Божьей Матери просила меня клясться, что отомщу я горцам за отца и брата. Я клялся, а брат мой взял в долг большие деньги и купил мне коня, доспехи и оружие. И с тех пор я искал любых людей, что осмелятся бросить вызов горцам. Две кампании воевал за герцога, но на севере, с еретиками. Но война кончилась. Уже думал, что пойду в войско императора и поеду в южные земли, а тут как раз слух прошел, что какой-то помещик побил горцев на их берегу и разграбил их ярмарку. Я решил подождать и посмотреть, может, это был просто приграничный набег, а далее вы будете прятаться да бегать от врага. Вы же возьми и побей их на реке. Тут уже я понял, что провидение мне вас подвело. И решил, что с вами-то и выполню клятву, данную матушке. Уж как она радовалась в письме, когда я написал, что враг во множестве бит у холмов и что я в этом деле был участником. Писала, что молится за вас не меньше, чем за меня.

– Что ж, передавайте вашей матушке поклон, – произнес

Волков.

– Передам обязательно, – говорил Георг фон Клаузевиц и продолжал: – И уже когда на встрече с сеньорами графства вас стали задирать всякие нелепые люди, что ни под какими знаменами стоять не захотят, если сражаться придется против горцев, понял я, что не допущу того, чтобы человека, который бьет свирепых горных псов без боязни, ранили или, не дай бог, убили люди не славные и не храбрые, а только лишь умелые во владении мечом.

Для Волкова это стало неожиданностью, вот, оказывается, как к нему пришел его ангел-хранитель.

– Что ж, – сказал кавалер, – теперь вы все мне разъяснили, и еще раз говорю вам спасибо, что были смелы и вразумили дерзких в нужный час.

– Не стоит, кавалер, рад был услужить, – поклонился Георг фон Клаузевиц.

Но в словах молодого рыцаря не было законченности, и Волков это заметил.

– Что вас гнетет, Георг? Кажется, вы не всем довольны.

– Гнетет? Нет-нет, ничего меня не гнетет, я всем доволен при вас. А теперь еще и конь у меня будет на зависть всем другим. Просто…

– Ну, говорите же.

– У меня есть вопрос. Боюсь, что он будет не совсем уместен.

– Задавайте. У честных людей, а вы, как я вижу, именно такой, не должно быть вопросов, что другим людям задать их непозволительно.

– Вы правы, кавалер, в моем вопросе нет ничего предосудительного. Значит, и спрошу вас: при доме вашем состоит молодая госпожа.

Волков сразу покосился на него: о чем это он?

– Госпожа Ланге, – продолжал фон Клаузевиц.

– Состоит. И что?

– Хотел бы знать ее статус при вашем доме, она, кажется, домоправительница, но за столом она сидит с нами, то есть она не служанка вам, а женщина благородная. Я слышал, что она родственница вашей жене.

– Да, она ей родственница, а что у вас за дело до нее?

– Я думал, что она, быть может, свободна, ведь мужа у нее нет, и раз она благородна… – Он замолчал, не договорив.

Волков понял, к чему клонит этот молодой человек. Мальчишка был молод и, конечно же, не мог не заметить, как красива Бригитт. Все видели, как она расцвела за последнее время. Из той рыжей замухрышки в старом платье, что приехала с его женой, выросла и распустилась прекрасная роза. Но это была его роза, роза господина Эшбахта, и он сказал так, чтобы у рыцаря не осталось никаких сомнений:

– Ее мать, кажется, была сестрою старого графа, а отец был из холопов, то ли лакей, то ли конюх. А теперь она не только домоправительница, но еще и моя женщина, в чьих покоях я провожу ночей больше, чем в покоях госпожи Эшбахт.

Ответ был исчерпывающий. Молодой рыцарь приложил руку к груди и поклонился, показывая тем, что разговор о госпоже Ланге закончен.

Глава 17

И эта поездка ничего не дала. Странно это было видеть, но в мирное время и посреди дня ворота замка были заперты. Волков требовал к себе человека, кто скажет ему, что с бароном, и опять с ним говорил родственник. Даже не вышел, а кричал кавалеру с верхней площадки башни при воротах, откуда обычно лучники или арбалетчики кидают стрелы и болты.

– Нет, господин Эшбахт, увидеть вы его не сможете, господин барон еще не в себе, все еще страдает от раны! – словно простолюдин, кричал господин Верлингер, унылый и немолодой господин, кажется, дядя барона.

И Волкову, как простолюдину, приходилось орать ему в ответ:

– Есть ли улучшение, нет ли жара у господина барона? Не гниет ли плоть вокруг раны?

– Жар почти не спадает, – чуть помедлив, отвечал господин Верлингер. – Доктор все время кладет ему полотенца мокрые и лед.