Плохая война
Шрифт:
– Истинно так, истинно! – поддерживал его Рене. – Окажите честь и дозвольте поцеловать вам руку.
Красавица покраснела так, что все ее веснушки, что зимой исчезали, вновь стали заметны. И молча, так как не могла от волнения говорить, давала целовать себе руку всем господам, что просили об этом. Последним целовал ей руку Волков. И когда он поднял голову, Бригитт улыбалась ему, хоть в ее прекрасных зеленых глазах стояли слезы.
Да, то была победа, как и говорил славный Бертье, но победа та была временная, и это Волков отлично понимал.
Вернувшись в Эшбахт, Волков всех своих людей звал к себе в дом на обед. Раз не доели свинью на границе, отчего же не доесть ее в тепле и с вином и с пивом, раз дело прошло удачно. Все с радостью согласились. С радостью. А вот у него радости особой не было.
Пока все рассаживались за стол, едва умещаясь за ним, кавалер ушел наверх и звал к себе брата Ипполита и Сыча. Монах, зная, зачем его зовут, принес чернильницу, перья и бумагу, сургуч и свечу. А Сыч сел на стул, молча ожидая, когда господин напишет. Сыч изменился после плена, Волков это замечал. Он стал тише, молчаливее и серьезнее, что ли.
– Вот. – Кавалер указал на письмо, которое монах запечатывал при помощи свечи и сургуча. – Нужно отвезти его Брунхильде.
– Но так, чтобы другие-какие люди о нем не ведали? – догадался Фриц Ламме.
– Именно.
– Сделаю, экселенц. Ехать сейчас или подождать до утра можно?
– Дело промедления не терпит. И главное, дождись ответа.
– Ясно, поеду сейчас.
– Деньги есть?
– Три талера, думаю, на это дело хватит, – кивал Сыч.
Он встал и ушел, а Волков и монах побыли еще в покоях. Волков думал, а монах собирал писчие принадлежности. Еще один вопрос, кроме вопроса о молодом графе, не давал кавалеру покоя. И этот вопрос становился все более насущным, ибо за это с него уже начинали спрашивать, как сегодня спросили за кавалера Рёдля.
– Как ты думаешь, монах, кто растерзал нашего святого человека?
– Ну как же, зверь, конечно, растерзал, – отвечал брат Ипполит.
– Зверь, зверь, а кто он, этот зверь?
Брат Ипполит задумался на минуту, а потом и сказал:
– Он из тех, кто рядом живет, но не из тех, кто приехал сюда с вами.
– Из тех, кто рядом, из тех, кто рядом, – задумчиво повторял кавалер, глядя перед собой.
– Господин мой! – На пороге появилась Бригитт, она была весела и прекрасна. – А вино я приказала из погреба последнее подавать. Надо будет новое покупать.
– Хорошо, госпожа Ланге, подавайте последнее. Купим, – отвечал он ей.
– А отчего вы грустны, отчего не идете к гостям? К ним уже и госпожа Эшбахт спустилась.
– Вот как? – Волков вдруг засмеялся. – Хорошо ей будет среди господ, что сегодня про ее подвиги слушали.
– Надеюсь, о том ей никто не упомянет, а то будет ей конфуз, – несмотря на его смех, серьезно сказала красавица. – Пойдемте, господин, негоже заставлять гостей ждать.
Всё вино выпили от радости, и даже Элеонора Августа пила со всеми. Она прислушивалась
Но главной женщиной за столом по праву была Бригитт. За нее пили, ее прославляли. А Бертье называл красавицу Красной Розой Эшбахта. Отчего госпожа Ланге краснела и впрямь становилась красивой, как удивительный цветок.
Уже после того, как все закончилось, она, даже не отдав обычных приказаний домовым слугам, не проследив за уборкой обеденной залы, со смехом потащила кавалера за руку вверх по лестнице в свои покои.
– Тише вы, сумасшедшая, тише, – говорил он, хромая вверх по ступенькам, – мои хромые ноги за вашими красивыми не поспевают.
Она же только смеялась в ответ и влекла его дальше, не давая ему поблажки. А там, еще и дверь за ними не закрылась, кинулась его целовать и помогать ему раздеваться. А когда он уже расположился в перинах, она тоже стала разоблачаться, но, хоть и весела была от вина, тут она проявляла сдержанность, платье свое безумно дорогое она снимала осторожно, чтобы шитье не попортить, кружева не порвать.
Но Волков не торопил ее, он любовался этой молодой еще, стройной и красивой женщиной. Когда на ней осталась одна нижняя рубашка, Бригитт готова была уже лезть под перины, но он ее остановил:
– А ну-ка, стойте.
– Что? – спросила красавица.
– Рубаху скиньте?
– Зачем? – Она явно кокетничала.
– Хочу видеть вас, долой тряпки.
– Как пожелаете, мой господин, – отвечала Бригитт, скидывая на пол с себя последнюю одежду.
Хоть никогда такого он за ней не замечал, но тут она, кажется, стала смущаться. А он, придирчиво и с наигранной строгостью разглядывая ее, сказал:
– Так оно и есть, а я думал, что мне все кажется.
– Что же со мной не так? – чуть испуганно спросила красавица.
– Так волосы у вас на животе не так красны, как на голове.
– И что же, мне их покрасить, что ли? – чуть обиженно произнесла она, пытаясь залезть к нему в постель.
– Куда, куда вы, я еще не налюбовался вами. – Кавалер не пустил ее под перины. – А ну-ка, спляшите мне, я видел, как вы плясали во дворце у графа, вы были грациозны.
– Так музыки же нет, господин мой, – слегка стесняясь, говорила она.
– Ладно, так хоть повернитесь ко мне спиной. Хочу видеть вас, какова вы сзади.
Эту просьбу она выполнила беспрекословно, встала и сама подобрала свои волосы, чтобы не мешали кавалеру любоваться ею, собрала их на затылке в один огромный красный ком.
Была удивительно стройна, даже и Брунхильде не уступала в стройности, уступала той в телесной роскоши, но зато брала изящностью своих линий.
– Идите же ко мне, госпожа моя.
– Что? Наконец возжелали взять меня? – с кокетством и вызовом поинтересовалась красавица, залезая к нему в кровать.
– Желаю вас, как никого не желал.