Плохая война
Шрифт:
– В чем же небрежность моя? Дом я держу в чистоте, слуги в покорности, где же вы тут небрежность увидали, госпожа Эшбахт?
– Муж мой жизнь свою в солдатских лагерях провел в грубости и грязи, вам ли того не знать, моя дорогая, – продолжает Элеонора Августа с видимым подтекстом. – Всю свою аккуратность он на коней своих да на железо свое тратит, за столом совсем не аккуратен. Вон под левым локтем его жирные пятна на скатерти, второй день ими любуюсь, а вам, видно, недосуг, госпожа Ланге, позвать слуг да сменить скатерть.
Волков замер, думая, что Бригитт сейчас скажет тоже что-то грубое, но та только покосилась на пятна под локтем Волкова и спокойно отвечала:
– Ничего, гостей нынче
Волков хотел сказать что-то, чтобы разговор другой начать, да разве тут успеешь.
– Муж мой, может, и на бочках едал, может, и из седла не вылезая ел, а может, ел, и на земле сидя, только вот я с бочек не ела, – уже шипела госпожа Эшбахт. – И я не для гостей скатерти стелю – для себя и для дома своего. А для гостей скатерти стелют мужики. И бюргеры, что тухлой колбасой торгуют.
«Не очень-то хорошо, жена моя, вы знаете, как живут мужики», – подумал Волков, надеясь, что пожар, разгоревшийся за столом, утихнет без его участия.
Но утихать пожар не собирался, Бригитт была вовсе не глупа и за словом в карман не лезла:
– Господин наш, как вы изволили сами сказать, из сословия воинского, он до женитьбы с бочки ел, а за женой ему дали приданое малое: и простыней, и скатертей, всего было мало, да и те, что были в приданом, нехороши. От стирок частых совсем быстро ветхими становятся, вот и не велю стирать их часто, чтобы поберечь.
Госпожа Эшбахт побледнела и сжала вилку в руке, словно оружие. И заговорила так громко и пылко, как уже совсем господам не подобает:
– Во всяком случае, за женой господину приданое дали, помимо приданого имя знатное и родственников славных. А у иных ни имени славного, ни приданого, хоть плохого, ни благословения божьего.
Волков скорчил гримасу, увидав, как из дверей на кухню выглядывает прислуга, он уже руку поднял над тарелкой, думая так привлечь к себе внимание и остановить перепалку, да не тут-то было, уже сплелись две змеи в поединке, Бригитт уже кричала не хуже Элеоноры Августы:
– Ах да, конечно, и благословение есть, и имя, и приданое есть, но отчего-то мужа приходится к себе в спальню приказами гнать, как вчера было, сам-то не идет, в иной раз так и палку взять придется.
От такого госпожа Эшбахт рот открыла и не находила, что ответить.
«Ах, как это все глупо», – думал Волков и старался не смотреть на жену. А та как раз на него и смотрела, ища, кажется, его поддержки перед такими оскорблениями. Не найдя ее, вскочила, швырнула вилку об стол, так что та прочь улетела, звякая по полу, а Элеонора Августа пошла быстро к себе, кажется, в слезах. Бригитт же с лицом спокойным стала дальше есть завтрак, словно ничего и не случилось. И не замечая, как с кухни выглядывают любопытные дворовые дуры, которых за это Мария лупит тряпкой.
Волков надумал высказать свое неудовольствие Бригитт за то, что была она груба с его женой. Но… побоялся, что красавица обидится. Она и так с ним с утра не разговаривала. А ему очень не хотелось ссориться с госпожой Ланге. Ведь вчера, когда он лег спать в постель с женой, он даже думал, когда Элеонора Августа заснет, отправиться в покои огнегривой красавицы, чтобы хотя бы пожелать ей спокойной ночи. И поцеловать. Ему и вправду этого хотелось.
Может, он и не стал бы так уж волноваться о настроениях Бригитт и велел бы ей быть потише с женой, не случись у него совсем недавно разговора с фон Клаузевицем про Бригитт. Теперь он понимал, что не он один видит ее красоту, не одного его она привлекала своими рыжими волосами, удивительной статью и природной грацией, а еще глазами большими зелеными, как у кошки недоброй. Поэтому упрекать он ее за глупый бабий раздор
В этот день, чтобы не сидеть под одной крышей с двумя гарпиями, Волков поехал смотреть солдат, что пойдут на шествие. Солдатами и офицерами он остался доволен. Все тридцать стрелков, что были отобраны для шествия Рохой, Хилли и Вилли, оказались хороши. У всех одежда была чиста, панцири и шлемы начищены. У всех стрелков, и у аркебузиров, и у мушкетеров, по новой моде через плечо тянулась дорогая кожаная бандольера со свисающими с нее зарядными лядунгами-картушами. Люди Рене и Бертье тоже выглядели молодцами: ни рваных ботинок, ни грязных рукавов стеганок. Ну а уж про людей ротмистра Брюнхвальда и говорить не приходилось. Их алебарды сверкали на свету, даже и намека на ржавчину не было. Ни на кирасах, ни на шлемах, ни на наплечниках и поручах, даже захоти он, и то не нашел бы ни единого желтого пятнышка. Да, Карл Брюнхвальд был прекрасный офицер. Господа из выезда тоже приготовились, кони у всех хорошо кормлены и чищены, гривы и хвосты вычесаны и даже заплетены по рыцарской моде. Даже молодой Гренер, который был совсем не богат, и тот гляделся хорошо. Видно, взял одежду напрокат у товарищей. Все офицеры в бело-голубых шарфах. Все господа из выезда в бело-голубых сюрко. Все сержанты с бело-голубыми лентами-бандами на левом плече. Также выбрали три самых красивых штандарта. Один, конечно, тот, что подарил кавалеру архиепископ. Это был главный и просто роскошный стяг. Два других не столь хороши, но еще новы и смотрелись совсем неплохо.
Волков был от увиденного в хорошем расположении духа и совсем забыл про домашние распри. А когда смотр окончился и пришла пора возвращаться домой, то вспомнил. И как вспомнил, так напросился на обед к Рене, сказав ему, что соскучился по сестре и племянницам. И сестра, и племянницы были рады видеть дядю, и он просидел у них дома, пока на дворе не начало смеркаться. И лишь потом они с Максимилианом поехали домой.
А дома за ужином Волков сидел за столом только с женой, Бригитт не пришла. И после ужина жена, как и в прошлый вечер, просила его спать в ее покоях. Он так и сделал, хотя хотелось ему спать в другой постели.
Встали далеко до петухов, рассвет еще и не намечался, начали одеваться, завтракать. Служанки собирали госпожу в дорогу, с вечера ума не хватило приготовиться. Приходили господа офицеры с рапортами, говорили, что все готовы. А Волков поначалу не давал команды, думал вместе с ними поехать. Да какой там, жена совсем не готова, одно платье узко стало, она о том не ведала, на другом пятно, у третьего кружева не пришиты, кони в карету не впряжены. Мария впопыхах собирает в дорогу снедь. И ко всему этому нет никакой помощи от Бригитт – та уже собралась, вещи, платья, нижние юбки, еда и все другое, что надобно женщине, уже сложено в телегу. Там и перины, и одеяла, чтобы не мерзнуть в дальней дороге. И мерин уже в телегу впряжен, и возница ждет. И теперь она, одетая и причесанная, готовая к дороге, только шубу накинуть, с кривой улыбочкой смотрит, как Элеонора Августа, еще не причесанная, орет на девок домашних, которые не знают, где кружевной верх к ее платью.
Волков доспех еще не надел, только стеганку и кольчугу. В доспех он собирался облачиться перед городом, непосредственно перед шествием. В стеганке ему жарко в натопленной зале. Он сидел недовольный, смотрел на эту кутерьму, что творилась у него дома. Его жена бестолочь, к ведению хозяйства склонности никакой не имеет, это всем понятно, только зря ругает прислугу, то отдает, то отменяет приказание, порой сама не понимает, что ей нужно. Будь у него такой бестолковый офицер, так выгнал бы его сразу.