Пляска на помойке
Шрифт:
Было еще несколько томительных поездок в диспансер на «Молодежную», проб крови, обследований. Через неделю позвонил Борис Яковлевич:
— Поздравляю! Судя по всему, вы проскочили.
И сразу новый звонок:
— Алексей Николаевич! Куда ви запропастились? Ми вас никак не поймаем! А у меня необикновенная радость. Мой роман принят к печати. Приезжайте завтра — отметим.
Конечно, Елена Марковна…
8
Стол был баснословно богатым — воистину праздничным.
Кроме Алексея Николаевича были приглашены Федор Федорович, после изнурительного писательского труда в Крыму отдыхавший в подмосковном доме творчества «Переделкино»; незнакомая супружеская пара — генерал-лейтенант с женой, и главный редактор издательства, где готовился к печати роман о любви металлургов. Отсутствовал лишь брат Елены Марковны, который проходил очередное обследование в больнице четвертого управления на Открытом шоссе.
Главный редактор — Петр Александрович Боярышников, внимательный, с острыми глазами, был достаточно знаком Алексею Николаевичу. Чувствовалось, он здесь не в первый раз.
Покинув служебную «Волгу» и войдя в большую, обитую ситчиком в цветочек столовую, где уже собрались гости, он развел руками и театрально воскликнул:
—~ Вот, говорят, в магазинах ничего нет. А придешь друзьям — стол ломится…
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей! — подхватила Елена Марковна, любившая к месту употребить сокровища русского языка.
— Ну, я не стал бы отказываться ни от того, ни от другого, — с некоторой даже развязностью возразил, чарующе улыбаясь, Петр Александрович и снова театрально заиграл: — Вот она, матушка Россия! Истинно — скатерть-самобранка! Икра, зернистая и паюсная. Балычок, кета семужного посола. Браво! Колбаса брауншвейгская, и языковая, и телячья. Симфония! Сыр швейцарский, дырчатый и со слезой. Ба, крабы!
Была бы каждый день икра бы!
А если б к ней еще и крабы…
Помидоры, видно, астраханские, бычье сердце. А огурчики? Неужто нежинские…
И с карикатурной блудливостью пропел:
Огурчики, да помидорчики,
Да Сталин Кирова убил да в коридорчике…
Казалось, ему было позволено в этом доме все. Но тут не выдержал генерал-лейтенант, нахохленный, съежившийся, но со стальным ястребиным взглядом:
— Молодой человек, извините! И не Сталин, а Николаев. И не в коридорчике, а в приемной…
Как бы не слыша его, Боярышников продолжал, засовывая под горло накрахмаленную салфетку:
— Боже! Грузди! Соленые, сопливые, мыльные, бессмертные. Скорее водки! Выпьем за роман Елены Марковны! — И уже наработанным начальническим штампом: — Этому красному роману — зеленую улицу!..
Однако Семен Иванович, которому требовалось время, чтобы осмыслить сказанное о Сталине и Кирове, после рюмки осторожно спросил:
— Петр Александрович! Так… А вас после таких слов никуда не вызывали?
За издателя решился ответить Алексей Николаевич.
— Знаете, Семен Иванович! — с глубочайшей важностью сказал он. — Ему это говорить можно. А нам слушать — нельзя.
Генерал-лейтенант после этого еще больше съежился, нахохлился и уже общался только с женой.
Елена Марковна решила увести застолье от опасной темы.
— Кстати, ви не представляете! — воскликнула она. — Мой Сеня умеет замечательно свистеть. Необикновенно! Он много раз учил меня. Но у меня ничего не получается…
Тут взял слово Федор Федорович, третий раз вынимавший заветную плоскую бутылочку:
— Это не передается. Как всякий талант. Вот, я помню, по радио один жулик художественно свистел. Кажется, Ефим Найт. Загребал, говорят, кучу денег. И чем? Свистом!
— Сеня, свистни! — уговаривала Елена Марковна. — Ну, прошу тебя!
Семен Иванович долго отнекивался, даже младенчески покраснел, но потом заложил в рот четыре пальца. Раздался такой оглушительный свист, что Алексею Николаевичу показалось, будто звякнули хрустальные подвески на люстре. Боярышников клоунски заткнул уши, а потом искусственным голосом заверещал:
— Соловей-Разбойник в лампасах!
— Настоящий богатырский генеральский свист, — возразил Алексей Николаевич.
Итог, как всегда, подвела Елена Марковна:
— Нет, я не могу вам передать, что со мной делается, когда он свистит! Я ничего подобного никогда не переживала!
Перед чаем пошли прогуляться по огромному, хорошо ухоженному участку. Говорили об Архангельском, поселке, в котором уже больше наследников, чем маршалов и генералов, о самих дачах.
— Для достижения поставленной цели в области участка, — делилась своими соображениями Елена Mapковна, — люди способны на все. Только мой Сеня ни к чему не годен. Вот, Плешаков, — кивнула она в сторону забора. — Тоже генерал Генерального штаба. Позвонил директору ипподрома, хорошенько представился. И что же? Получил грузовик чудесного свежего навоза! Я даже ходила нюхать…
— Я недавно навещал Плешакова,— вставил Петр Александрович. — Он принес в издательство свои мемуары. Но стол у него, доложу, Елена Марковна, не в пример беднее, чем у вас…
«Небось, самому Плешакову будет говорить все наоборот», — усмехнулся Алексей Николаевич и услышал::
— А ви знаете? — Елена Марковна оживилась. — Я только сейчас вспомнила. Скончался Иван Александроввич. Его дача третья слева. Отсюда не видно…
— Как, умер Серов? — переспросил Алексей Николаевич.
— Да, да! Необикновенный бил человек!
С Серовым Алексей Николаевич познакомился у генералов, а потом играл с ним в теннис на кортах военного санатория. Им, Елене Марковне и Семену Ивановичу, он был обязан возможностью привезти к Серову Пшетакевича.
Иван Александрович встретил их тогда, сидя под собственным гигантских размеров фотопортретом, где он был представлен в форме генерала армии со множеством советских и иноземных орденов и звезд. Серов был бодр, подтянут, с васильковыми, под цвет энкеведешного околыша фуражки, глазами. На столике стояла початая бутылка болгарского бренди — «плиски».