Пляска на помойке
Шрифт:
— Помню, помню вашу Армию Крайову, — добродушно заговорил он после приветствий. — Как же, как же. В сорок пятом, — было это, по-моему, в Кракове. Мне доложили, что взят в плен ваш генерал, и его держат в штабе Армии Народовой. Я приказал через порученца ввезти генерала. Жду час, другой, а его нет как нет. Говорю порученцу: «Передай, что Серов начинает сердиться…» Потом уже сами звонят: «Товарищ Серов! Не можем привезти генерала!» — «Это еще что? Почему?» — «Он утонул. Мы его водой допрашивали…»
И, источая васильковыми глазами детское простодушие, добавил:
— Погорячились…
Прощаясь,
— Иван Александрович! Отчего вы такой стройный? Как юноша.
— А вот отчего, — охотно объяснил Серов. — Однажды товарищ Сталин сказал: «Что-то ты начал толстеть. Прекрати!» И вот я остался худым…
9
Подходило к концу лето — душное, пыльное московское лето, и Алексей Николаевич начал подумывать о новой поездке в Крым. Он не переносил южной жары, изнурительно палящего солнца, столпления на пляжах, но обожал Крым весенний, когда расцветает сирень, а чуть позже тамариск, и гремят, соперничая с соловьями, всю ночь перекатывая любовные рулады и раздувая защечные мешки, менестрели-лягушки; и Крым осенний, с его библейскими палевыми тонами, которые так прекрасно передал на своих акварелях Максимилиан Волошин.
Он уже договорился с генералами и купил авиабилет, когда вечером, среди газет, обнаружил повестку.
— Тут какая-то ошибка… Наверно, перепутали адрес,— сказал Алексей Николаевич Хауз-майору.
— Да нет, старичок, — покачал тот головой и перечитал казенную бумагу: «Гр-ну… срочно явиться… в кожный диспансер… по месту жительства… улица Чехова… В случае неявки будут приняты меры… через милицию…»
— Ничего не понимаю… Прошло столько времени... И диспансер совсем другой… — лепетал Алексей Николаевич, чувствуя, что все началось сызнова.
— Надо идти, старичок! Надо идти! — строго внушал Хауз.
Невзрачный домишко в центре Москвы был разделен на два отсека: первый этаж принимал легких больных — гонорея и проч.; Алексею Николаевичу надлежало подняться на второй. Там было довольно многолюдно, и он увидел знакомую по клубу литераторов поэтессу. Но когда обрадованно поздоровался с ней, та вытянула физиономию в козью морду и холодно прошествовала мимо.
«Вот и говори потом об общительности наших писателей!» — сказал себе Алексей Николаевич и нашел назначенный ему кабинет.
Очередная медсестра взяла его повестку.
— Сделаем на всякий пожарный анализ крови, а завтра придете на прием к врачу…
«Чепуха! — обрадовался он.— Простая формальность!» — чувствуя некий кайф, словно от легкого наркоза, когда у него брали в сотый раз кровь из вены.
На следующий день Алексей Николаевич приехал пораньше: надо было еще пройтись по магазинам и закупить нужную мелочевку для путешествия в Крым. Другая сестра сказала, что врач будет завтра.
— Ну, как там у вас с анализом… Вы знаете… У вас скрытая форма сифилиса… Врач назначит лечение… -
Выйдя из диспансера, Алексей Николаевич почувствовал, что под ним не асфальт, а мягкие подушки, по которым он перемещается, проваливаясь ногами. «Как называется такая болезнь? Да, кажется, пляска святого Витта!» — слегка пошатываясь, вспомнил он.
Август тем временем
У метро Алексею Николаевичу встретился молодой, однако уже нашумевший своими смелыми статьями критик-почвенник: красавец, явившийся из казачьих краев завоевывать Москву и специально отпустивший бороду, которая делала его поразительно похожим на Ивана Аксакова.
— Я слышал, Юра, ты разошелся с женой… У тебя драма… — Алексей Николаевич желал видеть хоть в ком-то товарища по несчастью.
— Да, Алеша, развелся,— отвечал тот.— Но я полюбил другую. Хорошую девушку. И счастлив. Да ты только посмотри! Как все прекрасно!..
Через каких-то жалких пять лет Алексей Николаевич, уже семейным человеком, вместе с Ташей и крошечной Танечкой, приехал, благодаря перестройке, в Восточный Берлин. Когда он расположился на диване у пригласившего его друга-профессора, в прелестной квартирке на улице с уютным названием «У ленивого озера», тот, внезапно помрачнев, сказал:
— Ты сидишь там, где умер Юра… После завтрака затянулся сигаретой и вдруг схватился за сердце: «Эберхард, помоги!» Пока я бегал за женой — она, ты знаешь, медсестра со стажем — его не стало…
Но теперь, еще не зная, что ему придется хоронить Юру на Новокунцевском кладбище, а не Юре его — на Ваганьковском, Алексей Николаевич только бормотал, спускаясь по эскалатору:
— Как? Все прекрасно? Как может быть все прекрасно? И как они, эти люди, могут улыбаться, шутить, радоваться солнцу, в то время как я болен? Так вот чем завершились мои прогулки с доктором Люэсом!..
Хауз-майор, как мог, успокаивал его:
— Жизнь еще не кончена, старичок! Это не катастрофа. Билет в Крым тебе придется, конечно, сдать. Я тебя устрою к лучшему венерологу Советского Союза. Который лечит всех кремлевских детей и внуков. Я тебе порасскажу о них такого… Только не болтай! А напиши мне несколько поздравлений. Позарез нужно. В стихах и в прозе…
Он достал свою фантастического вида записную книжку, распухшую, словно дама в интересном положений вкладками и вклейками, где не по алфавиту, а по какому-то только владельцу известному коду располагались адреса и телефоны, и, слюнявя короткий указательный палец с агатовой гематомой под ногтем, забормотал:
— Повару в Доме журналистов послезавтра семьдесят. Хороший старик! Ему бы написать адрес в стихах. Киоскерше в одном министерстве на той неделе пятьдесят. Без мужа. Вырастила двоих детей. Хорошая девушка! Это она достала тебе Даля. Ей можно в прозе. Но очень чувствительно… Директору зала Чайковского тоже нужно поздравление. Подпусти что-нибудь музыкальное...