Пляска на помойке
Шрифт:
А теперь она полюбила, меняя позы, спрашивать:
— Ты хочешь?..
Почему же тебе, дружок, так горестно? Зачем ты ночами, пьяный, колесишь по Москве за рулем? Отчего ты не ликуешь? Сбылись, наконец, твои мечты, и Таша стала той самоуверенной блудницей, которую ты алкал, желая ее особенно, когда бывал далеко-далеко от дома? Но был ли дом? Семья? И что же означает для нее вообще любовь, если даже теперь, принадлежа своему другу из Ялты душою и телом, в зените их горячего чувства, она просила, отодвигаясь, оставляя Алексею Николаевичу местечко рядом, на диване:
— Только пусть Гоша об этом
Глава восьмая
ПОСТЫЛАЯ СВОБОДА
1
В той, совершенно иной жизни, какая началась для Алексея Николаевича, главным сделался сон: там он встречал и подолгу выспрашивал людей, мертвых или еще живых, уходил в прошлое и порою, как ему представлялось, видел истлевающее миражами будущее. На узком жестком диванчике, остро пахнущем чужим, было неприятно, неудобно, неуютно, да и всякий вечер Алексей Николаевич старался оттянуть час сна мелкими чудачествами и незатейливыми забавами — пасьянсом «Гробница Наполеона», электронной игрой в динозавров или даже слушанием в большинстве своем бессмысленных речей политических правителей новой России, — хотя и повторял любимое присловье отца: перед смертью не надышишься…
Сон, засыпание были именно умиранием, тихой смертью. Зато утром он никак не мог выползти из обжитой за ночь, обретшей замшевую уютность берлоги, восстать, воскреснуть, ловил сладкие обмылки сновидений, склеивал их, выборматывал, не будучи стихоплетом, невесть откуда упавшие на него строчки:
Разбухший от вина,
Распухший от постели,
Где провожу четырнадцать часов,
Я в полдень подымаюсь еле-еле
И шляюсь по квартире без трусов…
Свое вынужденное приземление в этой чужой квартирке он воспринимал как справедливое наказание и возмездие уже за то, что так преступно редко в последние годы навещал маму и так мало думал о ней. Теперь квартира брата, где доживала она, находилась в десяти минутах ходьбы.
Уже года полтора мама пребывала на грани этой peальности и Зазеркалья, то внятно рассуждая и узнавая всех, то с недоумением разглядывая их взглядом нездешним, оттуда. Когда первый раз после долгого перерыва Алексей Николаевич появился у нее, мама так радовалась его приходу и, отправляясь спать, наказывала брату:
— Ты его хорошенько умой, раздень и уложи в постельку…
— Вот-вот, — прокомментировал потом Наварин. — Твоя мама права. Тебя, действительно, следует хорошенько умыть, а затем заставить проспаться. Как обиженное дитя. Очиститься от твоей жизни с Ташей.
Сам Алексей Николаевич никак не мог осознать, что эта вот крошечная, колеблемая, словно былинка, старица с жалким пучком седых косм на затылке и есть его мама, которая совсем еще недавно звонко смеялась, случалось, даже напевала и, конечно, играла на стареньком «беккере» — классику, оперетту, романсы, советские песни. Что это она приезжала в их «высотку» и с наслаждением слушала, как Танечка извлекает своими руками из пианино нехитрые аккорды детского альбома Чайковского, приговаривая:
— Ах, Аленька! Я ведь уже и не надеялась, что когда-нибудь дождусь от тебя внучки!..
Правда, шесть лет назад мама пережила инсульт, и казалось, что конец близок. Она лежала в палате Боткинской больницы, беспомощная, не владея левой половиной тела, а вот голова работала чисто и ясно. Приезжал навещать ее чаще всего брат. Когда же Алексей Николаевич отправился в больницу, то в дороге вдруг ощутил такой безотчетный страх, нет — панический ужас, что в беспамятстве вывернул на Ленинградском проспекте свои «Жигули» на встречную полосу, словно желая удрать назад. Наперерез ему бежал что было мочи милиционер, размахивая жезлом и непрерывно вереща своей свистулькой.
— Спятил, что ли? Документы! — потребовал он.
— Мама… в Боткинской… с инсультом… — даже не понимая своей провинности, лепетал Алексей Николаевич.
И «мусор» отошел, махнув палкой:
— Проезжай!
В палате вместе с мамой лежала красивая и молодая дородная блондинка, возле которой дневал и ночевал обожавший ее муж. Мама даже не могла сама подняться с постели, а соседка уже сидела на кровати, оживленно и быстро разговаривала, улыбалась. Но через неделю Алексей Николаевич еще на первом этаже услышал — нет, не плачь, а вой, — непрерывный звериный вой, несущийся сверху. Поднявшись на третий этаж, он увидел, как по коридору, из конца в конец, ничего не соображая, бегает этот обезумевший муж: его жена внезапно скончалась.
А мама?
Потихоньку начала подниматься с постели, к ней возвращались, к удивлению врачей, силы, а ведь была она старше своей покойной соседки лет на двадцать. И вот уже начала делать зарядку — недаром когда-то училась в балетной школе, — а потом выписалась, вернулась к себе, в махонькую квартирку на самом краешке Москвы, у Москвы-реки, напротив Троице-Лыкова.
Алексей Николаевич с маленькой Танечкой изредка навещали ее — ехали сперва на метро, потом на трамвае или шли шесть остановок пешком. И встречали маму на скамейке, в зеленом дворике, куда наведывался с серьезными намерениями вдовец-сосед. И думалось: «Ну, слава Богу! Страшное позади!..»
И вот, после ее переезда к брату, новый удар, помутивший разум.
Правда, случались и светлые часы.
Однажды Алексей Николаевич с братом заехал в невзрачный магазинчик «Мясо-рыба», расположенный как раз между их жилищами, и, к своему удивлению, увидел на прилавке давно исчезнувшее в Москве «мукузани»: из раздираемой войной Грузии пришло каким-то чудом это красное терпкое вино — с настоящей пробкой и доперестроечными этикетками. И Алексей Николаевич купил все, что осталось, — девять пузырей.
— Пообедаем у меня, — предложил брат. — Разносолов не обещаю, но суп и мясо с гречневой кашей получишь. Только, знаешь, мама сегодня особенно плоха. Даже не выходила из своей комнаты…
Из машины они взяли для начала три бутылки и расположились в уютной кухоньке, где царила невестка — дородная, мягкая, добрая.
Едва они с братом успели дернуть по стаканчику, как послышалось шуршание, тихое пристукивание по стенке: из своего заточения выползла мама, еще более исхудавшая, невесомая, казалось, едва касавшаяся пола. Она вошла в кухню, бесстрашно села на табурет и приказала: