Пляска на помойке
Шрифт:
— Но вы только подумайте, — говорила она Алексею Николаевичу. — Мне приходилось обучать взрослых балбесов. Каждый из них был бездарнее самого неспособного ученика в московской музыкальной школе. А ведь они были далеко не дети. Нет! На такую профанацию я не способна…
«Ам сляв» — славянская душа Вика Ганичкова порвала контракт и прикатила в Париж, где училась, едва сводя концы с концами, ее пианистка-дочь. За ординарным бордо Алексей Николаевич разболтался о себе и добавил, что описать все это, выбросить вон, заколдовать, запереть в слове. И услышал от Вики:
— Ваша героиня не достойна романа…
3
Странной оказалась эта поездка.
Алексей Николаевич поселился в роскошной вилле, в огромной комнате с резным мраморным камином, правда, бездействующим, и балконом, откуда открывался чудесный вид на изумрудную (хотя на дворе еще стоял март) лужайку. Хозяйка, как бы для контраста со своим сугубо практичным характером, носила для русского уха поэтическую фамилию — Аи. Помните, правда, несколько затасканные ресторанно-вертинские стихи Блока:
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Да и сама мадам Аи была русской, только родившейся во Франции и уже каждой клеточкой впитавшей в себя сугубо буржуазные черты, даже утрированно переводя разумную экономность в скаредность.
Уходя из дома, надлежало тотчас выключить в комнате отопление, следить, чтобы, не дай Бог, на лесенке лишнюю минуту не горели бра, после каждого звонка по телефону следовало класть в специальную копилочку на столике два франка и даже обходить лужайку полагалось исключительно с правой стороны, чтобы утрамбовать тропинку. Сухая и сметливая во всем, где только пахло деньгами, мадам Аи выглядела моложе своих пятидесяти двух лет и первое время как бы случайно забывала запирать, едва притворяла дверь, соединяющую комнату Алексея Николаевича с ее спальней…
В огромном трехэтажном доме, как понял Алексей Николаевич, жил еще кто-то, наверху, но лишь поздние шаги по лесенке подтверждали это. А так, с утра и до пяти пополудни — время прихода мадам Аи с работы — весь особняк принадлежал ему. Впрочем, его утро начиналось с одиннадцати (час дня по-московски), когда он слушал по плохонькому приемнику радиостанцию «Свобода», потом спускался в первый этаж, в просторную кухню, где все было забрано в хорошее неполированное дерево, готовил кофе, случалось, шел в залу, где стоял превосходный кабинетный рояль, и пытался вспомнить то, что основательно позабыл за время домодедовского прозябания.
Когда возникало редкое желание работать, перемещался в маленькую комнатку на втором этаже, где была вполне сносная машинка с русским шрифтом. Вытаскивал свои старые записи, правил, писал, чертыхался, чувствуя, как все это дурно, снова шел к себе и искал «Свободу». Но было одно, самое главное занятие, которому он посвящал по многу часов: священнодейственное раскладывание пасьянсов. Преимущественно этот пасьянс был один и тот же: «Гробница Наполеона». Не правда ли, предаваться в столице Франции каждодневному погребению, хотя бы и с помощью карт, ее императора было уже чем-то запредельным, каббалистическим?
Часа в три бодро, стараясь не припадать на сломанную ногу, шагал в супермаркет, покупал там сочную отбивную, какие-нибудь ракушки или моллюсков на закуску и неизменные две бутылки красного вина — бордо или вьё папс — свою ежедневную порцию. Изредка шел на «рэр» — скоростную электричку и через полчаса оказывался на площади Шарль де Голль — Этуаль, откуда начиналась линия подземки, и ехал на свидание с Мишелем Окутюрье, таким же уютным и доброжелательным, как тридцать пять лет назад, уже маститым профессором Сорбонны.
Так медленно и одновременно быстро проходили дни, и лишь Новый Завет, с которым Алексей Николаевич ложился и вставал, напоминал ему о призрачности этого бытия. Почти растительная жизнь…
Вскоре мадам Аи уехала в Россию, в новоназванный Петербургом еще вполне совковый Ленинград к некоему жениху, и Алексей Николаевич остался в особняке один, если не считать таинственного соседа (духа? привидение?), уединенно обитавшего в мансарде.
Но вот примчалась Вика и все поставила вверх дном.
— Выключать отопление? Да вы с ума сошли! — командовала она.— В доме холодина. Пойдемте в подвал…
Она на всю катушку запустила отопительную систему.
— Хотите еще вина? Какой супермаркет! Погодите, в погребке осталось наверняка что-то от месье Аи.
И она подобрала ключи к темной комнатке, где пылилось несколько бутылок божоле.
Они сидели с Алексеем Николаевичем в его комнате. Батареи дышали таким жаром, что пришлось распахнуть двери на балкон.
— А это еще что такое? — Вика тронула ногой изрядных размеров тючок, лежавший у балкона.
— Это? Подарки. Мадам Аи просила, чтобы я отвез их ее знакомым в Москву.
Вика брезгливо покопалась в тючке, где оказались старые мужские вещи — поношенные рубашки и брюки, видимо, принадлежавшие господину Аи, и вдруг резким движением выбросила тючок вон из комнаты, через балкон, на лужайку:
— Даже не прикасайтесь к этому старью!
Подкатывало время его возвращения в Москву, уже постылую. Как мечтал об этом дне, как ждал его Алексей Николаевич в своих поездках прежде! Но жалуясь Вике, за неизменным стаканчиком, продолжал отстаивать свою философию любви (хочу любить, а уж потом, если получится, быть любимым).
На прощание она сказала ему:
— Вы сами виноваты во всем. Во всех своих бедах. Потому, что цените женщин только по первой сигнальной системе…
4
Пока Алексей Николаевич грустил и пил вино под Парижем, в Москве произошли перемены. Японцы как самые искушенные коммерсанты почувствовали опасность, пусть даже не очевидную, для своих капиталов и начали потихоньку сворачивать некоторые проекты. Это отразилось и на сталинской высотке: квартиранты решили бежать с российского корабля, опасаясь, что он, чего доброго, может и утонуть. И уже без Алексея Николаевича Таша сдала их жилище какому-то американцу