Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна?

Гуревич Рахиль

Но вдруг, спустя недели две, в последних числах мая, в воскресение вечером, мелкий не выдержал, заглянул на коробку, и опять стал бегать с нами в футбол. Я мяч дал у себя отнять, сам оглянулся осторожно: нет ли поблизости сестры-Бегемотихи. Вроде нет. Я подошёл и к бортику, стал через сетку площадку издали осматривать: нет ли там Бегемотихи, она заметная, в ярких кедах, в стильных красных рваных джинсах, ноги длинные как у страуса. Нету нигде. Я просёк безопасность, побежал за мячиком, а сам всё ближе, ближе к мелкому, и - хрясь!
– изо всех сил, на всей скорости всеми вадзами сразу, ну типа подсечки. Мелкий как стоял, так и шмякнулся назад, врастяжку, затылком. А я уже далеко, вроде и не я. Мелкий

встал, воздух ртом хватает - вот-вот заголосит, идёт шатается, но идёт к выходу - значит, ориентируется. А рядом у бортика, там где дверца, две тётки стоят. Одну я раз сто видел. Она всегда на площадке. У неё трое детей, пацан и девчонка, и карапуз ходит вперевалку как гусь, смешно так топает, у него что-то с ногами, болезнь какая-то - это я как-то подслушал. А другую тётку не знаю и впервые вижу, и как раз она что-то у мелкого спрашивает. Мелкий плачет и в мою сторону тычет. И, как назло, нет, как назло, наш хомяк, этот очкастый на воротах, у него часы-секундомер профессиональные на руке (часы говорящие, в смысле программа в них такая), объявляют перерыв. И тётка входит на коробку, и подходит ко мне. Друг Данёк всё видел, он уже тут как тут, неподалёку, но не подходит близко, держит дальнюю оборону. Данёк он стратег дальновидный, настоящий друг... Был друг... И вторая тётка с хромым карапузом вползла. Незнакомая тётка мне говорит:

– Ты что?

– Я? Ничего.

– Зачем ты его обидел?

– Я? Никого не обижал, - отвечаю честно и открыто, глядя с вызовом глаза в глаза...

И меня как кольнуло. Стало не по себе. Но я тогда об этом сразу забыл.

– Я никого не обижал.

Тётка тогда спрашивает у мелкого:

– Кто тебя толкнул, Максимилиан?

– Он!
– воет мелкий и на меня показывает.-Он меня опрокинул.

Блин! И так за голову держится, рыдает, слёзы не капают, а ручьями льются. А тётка стоит вроде как задумалась.

– Да ты чё?
– пошёл я на мелкого.
– Я тебя не трогал.

– А кто его толкнул?
– тётка спрашивает.

– Не знаю.

– А если я тебя сейчас, - разнервничалась тётка и пошла на меня. Мне даже показалось, что она хочет меня ударить. Но она не замахивалась, и ногами подсекать не собиралась - я следил, я вообще много дерусь в школе, отрабатываю удары, привык за всеми следить, привык ещё с дзюдо контролировать вокруг себя обстановку. Надо всегда быть готовым к нападению. Теперь-то я понимаю, что тётка она как бы разнервничалась и как бы собиралась ударить. Но не руками и ногами. Она готовилась ударить по-другому. Теперь-то понимаю, что больнее всего не эти все вадзы на татами. Больнее всего, когда бьют по самолюбию, когда плюют в душу без драк, подличая в моральной схватке.

В общем, тётка сказала:

– А если я тебя сейчас...

Я отскочил. Тут Данёк подошёл и стал с тёткой спорить, да и мелкий как раз на Данька стал указывать, как на моего друга. А я отошёл и стал по телефону звонить, типа разговаривать. Это мы с Даньком всегда так делаем. Меня мама научила. К маме-то, пока я в детсаду был, многие родители, особенно бабки, подкатывали: «Сделайте что-нибудь с сыном. Он всех молотит без разбора», «Он моего внучка обозвал» и т.д. и т.п. А мама отвечала:

– Мой ребёнок может за себя постоять.

Это типа намёк такой на то, что я оборонялся от агрессии. На самом деле мама мне всегда говорит, чтобы я всех бил. Мама говорит, что жизнь у нас на уничтожение: не ты, так тебя, и чем раньше я это пойму, чем раньше научусь выживать, тем мне же лучше. В школе мама ни разу не появлялась. Со мной там пытались в началке родоки-бабули разобраться, так я по совету мамы сразу телефон из кармана, и звоню, типа жалуюсь. Мама говорит, что ребёнка никто не имеет права трогать, пусть даже этот ребёнок кого-то сильно припечатал. Это называется ювенальная юстиция. А то, что припечатал, это ещё доказать надо. Свидетели там, и т.д. Но мама меня ещё предупреждала, что бояться надо только отцов, потому что они реально могут бошку оторвать. Мама мне сказала, что если отец словил или дед сильный, не старый, сразу надо скулить и просить, чтоб отпустили, иначе могут травмировать реально. Мама объясняла, что надо научиться хитрить и изворачиваться и обязательно всегда всё отрицать.

В общем, я типа по мобильнику звоню, а у тётки с Даньком пошла перебранка. Он ей втирает, что мы не трогали никого, что мы просто в футбик гоняли, а она вместо того, чтобы обратное доказывать, как в доказательстве по геометрии от противного, эта тётка вдруг говорит: «Да ты знаешь, хиляк»... (Это Данёк-то хиляк, он реально очень крут, с бицепсами такими).

– Да ты знаешь, хиляк, что ты от своего вранья скоро лопнешь.

– Я не вру, - не моргнув отвечает Данёк.

– А он что уже родителям звонит?
– спрашивает тётка.
– Это хорошо. Пусть придут его родители, я с ними поговорю.

Я специально громко в трубку как бы жаловался, тётка слышала. Хомяк очкастый объявил, что перерыв закончился, поменялись воротами и начался второй тайм. А тётка эта вроде ушла, а потом вижу - опять за бортиком стоит и со второй тёткой болтает. И смотрит на меня. Внима-ательно, внима-ательно. А мне типа по фиг, я играю, а потом и забыл, что тётки на меня смотрят. Но мы проиграли с таким позорным счётом, пять-один. Я взбесился, мы выиграть должны были! Так ещё Данёк упал, руку ушиб сильно, или палец выбил на руке- не помню точно, хотя для футболистов выбитые пальцы на руках не распространены, это ж не баскет. Гляжу, когда Данёк в себя пришёл - тёток уже нет ни за бортиком, ни на площадке. Идём домой, настроение паршивое. Обычно-то я, если кого припечатаю, тем более мелкого, мне сразу на душе хорошо становилось.

Данёк тоже, видно, не в духе, говорит, лишь бы, что сказать:

– Ты слышал, как она этого поцака называла, которого ты подсёк?

– Максим.

– Нет. Максимилиан.

– И чё?
– говорю.

– Да так, - Данёк говорит.
– Просто я запомнил, потому что меня так назвать хотели. По святцам. А потом передумали, папа возмутился. А тебя по святцам назвали?

– Не знаю, - говорю.

Кстати, я своим именем, как и внешностью, очень доволен. Не Никитос, не Данёк. Даньков с Никитосами у нас в каждом классе по трое. Илья ещё хуже. Хуже Ильи только имя Костик, муторно от этих звуков: иль-йа! Ко-ости. Иссык-Куль какой-то.

– Что-то мне страшно от этой тётки стало, - признался Данёк.

– Да и мне, - говорю, - не по себе. Она сказала, что ты лопнешь, - я стал смеяться, не плакать же.

– Ну да. Вот. И я уже палец выбил. Травма, - поднял он палец и тут же вскрикнул от боли.

– Да и продули мы с позорным счётом. Странно.

Данёк не унимается:

– У тебя родители верующие?

– Мама верующая, - говорю. Я же знаю, что мама на всех важных православных мероприятиях в церкви, потому что положено ей там быть.

– А папа?

– Папа у меня атеист, - говорю.

Вот чем мне Данёк нравился, что он всё понимал сходу, понял тогда, что мы на самом деле никто особо по церкви не кумарит, и тему перевёл:

– Прикинь, к нам отец вернулся, потому что он скоро умрёт, чтоб его наследство нам досталось. Мама за него второй раз замуж вышла.

– Во, блин, - говорю.
– Лучше уж без всякого отца, чем с умирающим.

А Данёк говорит:Я тебе вообще завидую, Щеголь. Ни брата-ни сеструхи. Родители работают. Дома - один. А меня пилят, пилят, скоро распилят. Только на площадке и спасаюсь. Достали все. А тётка эта странная, ты не заметил?
– его как заело.