По дорогам жизни и смерти
Шрифт:
Я с радостью выхожу на полевую дорогу. Утро солнечное, будет жарко. Даль – в дымке; весь пейзаж окрашен в мягкие, пастельные тона. На волнующийся шелковисто-зелёный луг словно кто-то брызнул красной краской. Это коровы. Нет, не стадо. Каждая корова пасётся отдельно, привязанная длинной ременной верёвкой к колу, вбитому в землю, как собака на цепи. Старые коровы давно привыкли к своему одиночеству и старательно щиплют траву, а молодые – тоскливо мычат, жаждут общения. Справа, в поле совхозного люпина, видны три детских фигурки. И далеко у леса – ещё одно красноватое движущееся пятно. Наконец начинаю различать: конь, верхом на нём – грузный мужчина, ноги почти достают до земли, конь будто прогибается под ним. Пожилой человек, с круглым, толстым лицом в очках. Вся его фигура кажется нелепой; несмотря на тучность, в нём – что-то дон-кихотское. Он подъезжает к детям, что-то негромко гневно говорит им, не слезая с лошади,
Мне почему-то стало жаль мальчишек: видно, на речку торопились, не усмотрели сторожа и попались, а теперь от родителей будет взбучка.
– Дядечка, – как-то по-щенячьи заканючили мальчишки, – отдай мешок!
Посмотрев на меня, сторож ответил: «Ладно, отдам, когда буду ехать назад, а вы всех коров, что пасутся на поле совхоза, привяжите к столбам на дороге». Младший мальчуган, лет семи, в красной маячке радостно воскликнул: «Это можно». Средний, в белоснежной спортивной рубашечке, немного подумав, повторяет: «Это можно». А средний молчит. Ему лет десять-одиннадцать, в элегантной шёлковой тениске, подобранной в тон к новому велосипеду, который лежит у его ног. Потом, приняв окончательное решение, заявляет: «Ну, дядька, кали сбрэшишь, зарэжу каня». В тоне голоса такая решительность, что ясно – зарежет. Сторож без гнева и удивления отвечает: «То так», – и выезжает на дорогу. Я иду дальше. На совхозном поле то там, то тут, как лишаи, – выкошенные места. У опушки я оглянулась. Под солнцем своей летней палитрой смотрелся мой родной городок. Крайние улицы выгодно и красиво отделялись от послевоенных построек. По дороге, идущей вдоль городка, с края луга появилась яркая цепочка. Красные пятна одно за другим двигались, как ртуть, к дороге. Мальчишки привязывали коров к столбам. В траве их фигурок не видно. Яркая цепочка становилась всё длинней и длинней. Солнце поднялось уже высоко, становилось жарко. А мне ещё надо набрать свой трёхлитровый молочник земляники. Я вошла в успокаивающую тень леса.
Митька Лэпша
Лэпша – кличка одного из предводителей уличной шпаны; произошла, очевидно, от корня «леп» (леп-о, леп-ший); что значит хороший, лучший. Но всё поведение Митьки Лэпши прямо противоположно его кличке.
На своей улице Артиллерийской он знаменит далеко не лучшими «подвигами». Его шайка делала налёты на сады, поля совхоза и творила другие мелкие пакости. Уже в десять лет он со своей блатнотой (добрушское слово) сотворил невероятное преступление.
А было это так. Улица одним своим концом выходит к полю, за которым есть лужок, а дальше тянется лес. От конца улицы по полевой дороге всего в пяти километрах, на взгорье – старообрядческая деревня Марьино. Из-за различия в вероисповедании между жителями окраины Добруша и деревни Марьино – вечная неприязнь. Марьинцы называют добрушан мазепами, т. е. предателями, а женщин презрительно – «алёнами». Добрушане именовали марьинцев не иначе, как «чёртовы маскали». Время очень медленно разрушало эту неприязь, но всё же разрушало, потому что москали иногда женились на алёнах, а добрушане брали в жёны московок и наоборот.
Так вот родной дядька Митьки Лэпши женился на московке и пошёл примаком в Марьино. Этот Митькин дядька, заражённый алкоголем с детства, к тридцати годам уже нажил двоих детей и стал абсолютным алкоголиком и своими запоями будоражил всю деревню Марьино. Он орал, сквернословил, обзывал население «проклятыми москалями», а самое ужасное – избивал жену и детей; а те прятались по разным избам у соседей и родственников. Он настолько измучил всех, что деревня расправилась с «мазепой» так жестоко, как не придумал бы и сам Сатана.
Однажды в запой, побуянив вдоволь, он свалился на улице. Деревенские дети отыскали старую дверь, положили на него сверху и начали дикую пляску. Он очнулся сразу, кричал от боли на всю деревню, обливаясь кровью, пока не замолчал навечно. При вскрытии трупа следствие выяснило, что у погибшего не осталось целой ни одной кости, даже косточки; весь скелет был зверски изломан. Милиция, расследуя преступление, зашла в тупик; привлекать к ответственности было некого, так как на двери танцевали дети Марьино от двух лет и выше. Взрослые заявляли единогласно: «Не слышали, не видели, не знаем». Дело замяли.
Но не забыл об этом Митька Лэпша. На лужку, за улицей, постоянно паслись милицейские кони. В один из дней подростки, возглавляемые Митькой Лэпшей, сняли у них путы; вооружившись камнями и палками, вскочили на коней и поскакали в Марьино. Вихрем пронеслись через всю деревню, повыбивали в окнах стёкла и исчезли. А вернувшись назад, снова спутали лошадей и разбежались по домам. На сей раз обошлось без жертв. Но на другой день представители Марьино обратились в милицию, заявив, что пьяные милиционеры, их лошади, сделали налёт на деревню и выбили все стёкла, пообещали обратиться в Москву, если милиция не накажет разбойников.
Опешившая милиция стала искать этих разбойников, их быстро вычислили. В детскую колонию никто не попал, но родителей оштрафовали и дело закрыли.
Упокоился ли на этом Митька Лэпша? Нет. По вечерам его дружки сбивались в ватагу и, таскаясь по ночам, по-прежнему делали всякие пакости. Знакомая моя, баба Любка называла их не иначе, как «дураё…» и добавляла «бы» (слово бытует только в Добруше). У неё с ними были свои счёты, однажды они её крепко напугали. Давно сломался её старый телевизор, и она, большая любительница сериалов, прихватив годовалого внука, которого подбросила её дочь, ходила смотреть их к свояченице, жившей от неё через две хаты. Её маленький внук тоже с интересом таращил глазки в телевизор и спокойно засыпал у бабушки на коленях. Однажды в полночь со спящим внуком на руках она вышла из калитки и во тьме увидела группу подростков, человек пятнадцать… Сердце её ёкнуло, ожидая недоброго, она плотней прижала к себе внука. Они о чём-то говорили, а потом замолчали, молча выстраиваясь в коре. Поравнявшись, окружили и дружно гаркнули: «Га!» От неожиданности метан, накопившийся у бабки от неудобного сидения и от бульбы с кислым молоком, которыми угощала её свояченица, вырвался наружу со взрывом, сильнее пятнадцати глоток. В ответ раздался новый взрыв хохота… Перепуганный ребёнок проснулся и заплакал… Баба Любка прошла сквозь строй ржавших юнцов и, выйдя из кольца, бросила вслед то неблагозвучное слово, о котором я упоминала раньше, прозвучавшее, может быть, даже впервые: «Дураё…, дитёнка перепугали!»
Целую ночь баба Любка пыталась успокоить внука, и только с восходом солнца он перестал плакать и уснул.
Творить пакости, получая удовольствие, стало смыслом молодой нелепой жизни Митьки Лэпши. К совершеннолетию он уже стал алкоголиком. Однажды, шатаясь, Митька шёл мне навстречу… Всякий раз, споткнувшись, он оглашал улицу сквернословием, и мне казалось, что оно разрывает всё биополе Земли, засоряя его злобой и смрадом. У ворот одной хаты лежала куча лозы, привезённая для плетения корзин. Хозяин ещё не успел перетаскать её во двор. Наткнувшись на кучу, пьяный Лэпша споткнулся, ухватился за ветки и оглашая улицу бранью, растягивая слова, выговорил: «По-на-са-жа-ли тут всяких деревьев…» И опять сопроводил эту фразу отборной матерщиной. Цепляясь за ветки, он всё же обошёл кучу и, увидев меня, пьяно уставился, как бык. Грязные его волосы прилипли к голове, из красных глаз текла жидкость, а из носа – сопля, в уголках рта запеклась пена, пьяная гримаса исказила лицо… Я с отвращением отвернулась. Он разразился новой тирадой брани. Из калитки вышла старуха, с пониманием посмотрела на меня, как бы говоря: «Что с него взять? – и выразительно произнесла вслух, – туебе… (добавив в конце «н» с мягким знаком). Это слово тоже «произведение» устного народного творчества добрушан.
Случай свёл меня с Митькой Лэпшей ещё раз. Как-то заполночь я возвращалась с поэтического вечера. Светила луна. Я шла из одного конца города в другой, через все четыре моста над Ипутью и любовалась искрящейся рекой, чарующими островками, поросшими кустарником и деревьями. Невольно всплывало моё прошлое, потому что это была дорога моего детства и ранней юности. Каждый отрезок пути рождал во мне воспоминания. Вот здесь на этой насыпной дороге у среднего моста, когда мы с моей подругой Тамарой возвращались из клуба домой, в такую же ночь, молодой инвалид войны без ноги решил покончить с жизнью. Он швырнул на деревянный тротуар костыли и покатился с крутого склона вниз, как колобок, через секунду оказавшись в воде. Я бросилась со склона за ним и закричала: «Держись за сваи, я найду большую ветку». Вода не приняла его. Он поплыл на середину, чтобы утонуть. А я опять закричала: Что ты делаешь, куда ты плывёшь? Вернись. Зачем?» Что-то в моём голосе подействовало на него, и он поплыл назад, цепляясь за сваи. Увидев идущего по тротуару мужчину, я, как собака, на четвереньках, бросилась вверх, умоляя вытащить инвалида; и снова сбежала вниз, обращаясь к несчастному: «Зачем? Ну, зачем?» Похоже, он начал внимать моим словам, потому что уцепился уже руками за сваю. Втроём мы вытащили его наверх, сняли с него мокрую шинель и посадили на тротуар. Парень-спасатель пообещал доставить беднягу домой.