Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Задорожный, однако, никак не реагирует на этот крик.
— Все ерунда, братцы, — каким-то спокойным, убеждающим голосом говорит он. — Капитуляция. Была Люська и кокнула. Точно!
От этих слов вздрагивает Кривенок, настораживается Лукьянов. Почему-то не поняв их смысла, я часто-часто моргаю глазами, глядя на Лешку.
— Капитуляция! — цинично ржет Задорожный. — А дивчина — первый сорт. Свежанинка! Побрыкалась, да…
— Тьфу! Подонок! — плюет Желтых под его ноги и бросает на землю лопату.
Но Задорожному хоть бы что. Он по-прежнему сидит на бруствере,
— Вот платочек на память. Смотрите, — бесстыже хвалится он, взмахнув платком. — Завтра придет опять. В одно место. Хоть женись теперь. Законно! Хе-хе…
Ребята начинают молча копать, затаив что-то в себе, а я вдруг вскакиваю наверх и черенком лопаты со всего маху бью в Задорожного.
— Ух! — вскрикивает от боли Лешка, хватается руками за лопату и, стремительно вскочив, бросаются на меня. Лицо его свирепо в гневе. Он сваливает меня на бруствер, наваливается всем своим сильным телом. Я выкручиваюсь, как могу, стону от боли и бешенства, вырываюсь и хватаю Лешку за лицо. Задыхаясь в борьбе, мы несколько секунд катаемся на земле, потом Лешка хватает меня за горло и начинает бить затылком о землю.
— Стойте! Стой! Ошалели, собаки! — кричит Желтых и выскакивает из укрытия. За ним бросаются Попов и Кривенок.
— Подлюга! Дешевка! Драться!.. — хрипит Задорожный. Хлопцы подбегают к нам. Я, напрягшись, вскидываю ногами, Лешка теряет опору, и оба мы падаем с бруствера в укрытие. Испуганно отскакивает в угол Лукьянов.
Здесь я поднимаюсь на ноги и, оторвавшись от Лешки, бросаюсь к стенке укрытия. Но тотчас на меня наскакивает Лешка. Несколько ударов один в другого. Потом Лешку сзади хватает Желтых.
— Опомнись! Собачья душа! Взбесились!.. Лешка рвется из его рук и кричит мне:
— Сопляк! Сволочь! Я тебе морду в гуляш скрошу! Драться? Ах ты, салага вонючая!
— Лошка, Лошка… Не надо!.. Лошка… — успокаивает его Попов.
Едва справившись с дыханием, я отхожу на площадку к пушке и прислоняюсь к щиту.
— Ах, и вы за него! — звереет все Лешка. — И ты за него? Все за него? На меня? Ах, вот что??!..
— Иди к черту! — толкает его от себя Желтых. Лешка обессиленно отскакивает к стенке окопа и останавливается. Самый накал его лютости уже миновал.
— Заступники! Обормоты! Тоже юбка дорога? Сами за нее цепляетесь? И ты, старик? Тоже?
— Дурак! — презрительно бросает Желтых. — Дурак! Придурок ты, вот…
Стоя поодаль, он дрожащими еще руками достает кисет и начинает свертывать цигарку. Медленно берутся за лопаты остальные. Мрачно смотрит на всех Кривенок. Я тихо стою у пушки. Руки Желтых все подрагивают, лицо же спокойно.
— Ишь ты! — говорит он. — За юбку цепляетесь! При чем тут юбка, обормот? Люся мне жизнь спасла, вот. Тебе, конечно, что? Тебе плевать. Ты тогда в ординарцах ходил. А меня на расстрел схватили. И если бы не она… Никто вот не помог. Ни комбат. Ни начарт. А она не испугалась. Ни минометов. Ни того дурака-генерала бешеного. Догнала. Обратилась. Втолковала. Из-под дула, можно сказать, вытащила. А ты!.. Эх!..
Тяжело дыша, Лешка молча стоит у стенки. Возле пушки не могу отдышаться я. В душе у меня отчаяние.
Лешка неохотно берет лопату. Молча в другом конце укрытия начинаю копать я.
Между станин на площадке одну к другой сбрасываем лопаты. Укрытие готово. Желтых достает из кармана и бережно застегивает на руке часы с черным циферблатом и центральной секундной стрелкой. Потом, вглядевшись, сообщает:
— Три часа. Скоро рассвет. Та-ак. Лозняк, Лукьянов — за завтраком, — командует он.
Лукьянов послушно начинает собирать котелки. Я беру из ниши в окопе автомат. По тропинке мы молча направляемся в тыл. Ночь на исходе. Луна опустилась к горизонту. Небо на востоке посветлело. Тихо лежит ночной простор.
В этот момент я не думаю о Лешке — он перестал существовать для меня. Я думаю о Люсе. Конечно, она хозяйка своим поступкам, но это подло! Это низко и подло по отношению к каждому из нас — Желтых, Кривенку, Лукьянову, — ко всем, кто уважал ее. И ко мне тоже. Она обманула в наших чувствах святое. Мне теперь не хочется верить ни во что в мире. Я только жажду кричать обидные ей слова. Я ненавижу и его, и ее — оба они с Лешкой встают передо мной одинаково мерзкие, низкие и подлые.
— Стой! — говорит Лукьянов, и мы останавливаемся. Сзади взлетает ракета, гаснет. Слышится далекий натужный рев многих моторов.
— Гудит! — тревожно говорит Лукьянов.
— Черт с ними! — безразлично бросаю я, прислушиваясь, однако.
— Да-а-а, — неопределенно говорит Лукьянов, и мы направляемся дальше. Ритмично поскрипывают дужки котелков.
— Почему вы ему в морду не дали, когда он зацепил вас? — спрашиваю я, не оглядываясь на Лукьянова. — Стоило.
Лукьянов вздыхает.
— Вряд ли стоило. В таких случаях обычно начинается драка. Да и не он первый… Я уже привык…
— Напрасно. Так он и будет… тиранить. Если сдачи не дать. Он такой.
— Никто человека не тиранит больше, чем он сам себя.
— Это если у человека совесть есть. А у Задорожного ее и в помине не было.
— Нет, почему? — подумав, отвечает Лукьянов. — Посвоему он прав. Относительно, конечно. Но ведь в мире все относительно.
Тропинка приводит нас к стене пшеницы. Тихо стоят поникшие к земле стебли. Дальше за пшеничной полосой дорога. Там слышатся голоса. Где-то загорается и гаснет цигарка. Доносится приглушенный короткий смех. Своим чередом течет невидимая во мраке жизнь.
Лукьянов тихо идет сзади. Я мрачно спокоен. Вдруг я спрашиваю:
— Скажите, а как вы в плен попали? Просто ранили и попал?
Он вздыхает.
— А потом что?
— Потом? Потом начался ад. Лагеря. Голод. Смерть товарищей.
— Вы, кажется, офицером были?
— Лейтенантом. Командиром саперного взвода.
— Ну а потом?
— А потом вот рядовой, — грустно улыбается Лукьянов.
— Это почему так?
— Так, — уклоняется от ответа Лукьянов.
Некоторое время молчим.