По рукам и ногам

Шеол

Стало совсем тоскливо. Темнело, фонари зажигались уже, и до костей пробирала вечерняя прохлада, щупальцами заползая за шиворот и дальше по позвоночнику. Я кое-как высвободилась из хватки Вестона и, отойдя немного, все-таки обернулась к нему, честно пытаясь делать вид, что все по плану.

Ну и в итоге бездарный, больной, холодный вечер после пиздецкого дня-дна. А все я умничка, все испортила. Сил, блять, нет совсем.

А ведь пыталась улыбаться, пыталась втирать Ланкмиллеру чушь про «все в порядке, я ожидала». Пыталась

так сильно, и не сразу поняла, что плачу, а когда поняла, с перепугу уткнулась в его рубашку.

Ну почему я такой слабый дурацкий идиот?

И этот совершенно чужой и малознакомый человек меня успокаивал.

Тихо гладил по волосам, баюкал, прижимая к себе, и как-то это все постепенно стало чуть более нежным, чем полагалось для возникшей ситуации. Он понял это первым и отпрянул тоже чуть более резко, чем полагалось.

А мне ещё тогда следовало как следует испугаться и сбежать очень-очень далеко. Но в голову так некстати ударила совершеннейшая придурь.

– Мне пятый десяток уже, тебе всего лишь пятнадцать…

И я прекрасно знала, что его это не останавливало никогда. Так, отговорка, значит.

Я пожухла.

– И ты меня отталкиваешь…

Хотя Веста как раз судить за это было бы просто верхом несправедливости. Но именно Вест мягко притянул меня поближе и вздохнул в макушку:

– Глупостей не мели.

***

А потом мы напились. Я – быстро и основательно, Вест – медленно и методически.

То ли это алкоголь быстро в голову ударил, то ли я от прикосновения чужих губ так с ума сошла, что мне не хватило ума отпрянуть, оттолкнуть, уйти куда-нибудь в конце-концов, что порывисто втянула воздух и приоткрыла рот, подставляясь.

Мы целовались так, как будто влюблены были без памяти. И мысли о том, что это все неправильно, что мимолётно до смешного, они раззадоривали только, разжигали внутри неумолимый выжигающий все пожар, вынуждая меня льнуть ближе, а его – притискивать, вдыхая запах моих волос. С головой затапливали тепло и дрожь.

Завтра это все кончится, растает, как мираж, словно и не было ничего. Но это завтра. Сейчас мне по телу до кончиков пальцев будто пускают ток, и лучшей смерти придумать сложно.

***

Конечно же, я сбежала. Снова. Едва на утро очухалась и поняла, что произошло, не дожидаясь «извини, так получилось» и «тебе уйти нужно», и мутных, слегка виноватеньких глаз, и прочих прелестей. Проверенным способом, через окно ланкмиллерского поместья, чтобы не видеть его и не слышать больше никогда, чтобы от души со злости пинать бордюры и орать о том, какая же я дура.

Все стало только хуже. Исчезать с улиц начали уже и те, кого никогда не было в реестрах «зуба». Все равно их никто не хватится.

– Мы были в доках, – Джина утёрла грязь со щеки и снова уставилась на меня. – Там они нас и нашли. Спустили собак, всех переловили за считанные минуты. Я в углу сидела за ящиками, а там такая вонь,

что ни один пёс не сунется. Они работают на Ланкмиллеров и на «зуб». Точнее, заправляют всем этим первые, а перепродают вторым. Как будто денег мало от своих кораблей. Ты заметила, нам иной раз и пяти монеток для счастья хватает, а они идут на такое, хотя в жизни ни разу не голодали?

– Заметила, Джи. Почему Ланкмиллер… – я огромным судорожным усилием вытолкнула воздух из груди, потому что, кажется, он там застрял.

Вест не святой, ясное дело, но почему все именно так должно было выйти? Выходит, от его рук мы… Тоже мне, помощничек, добродетель. Не соображая, куда вообще деть всю эту боль, я тихо сползла на пол старого сарая, пытаясь сдерживать идиотские поскуливания.

– Это точно? – уже оттуда придушенно спросила я.

– Они говорили между собой о женщине. О госпоже Ланкмиллер. Мол, она им головы пооткручивает, если недостача будет. Заведует ими. Тут большого ума не надо, что чтобы догадаться, что к чему.

Госпожа?..

Я уставилась на Джину с несчастным видом, с этим горьким «ну, добей меня уже» на лице.

Как водится, это было бы слишком гуманно.

***

Я снова стояла на ланкмиллерском пороге, смятенная и смурная, заранее прокручивая в голове все, что нужно было сейчас сказать. Охрана его меня пропустила за ворота, видно, он же и приказал, если вдруг. Я стояла на ветру и ждала, пока, въехав мне по носу, откроется дверь.

– Розмари, – на пороге наконец появился сам Вест, встрёпанный, усталый и удивленный.

Совсем близко, в шаге от меня. Руку протяни – дотронешься.

– Я люблю тебя, – вдруг выпалила, конченая, вместо всей заготовленной речи и сама же испугалась до смерти.

Просто я знала, что после столь пламенного нежданного признания, он меня либо втянет внутрь, либо выставит за порог. И это мгновение, пока он стоял, ошарашенный, было самым жутким, наверное, самым выворачивающим.

Потом меня за шкирку практически затащили в дом, вжали в чужую грудную клетку, пригладили по голове, дурную, жалкую, замёрзшую, мешающую проклятья со словами признания.

Вест стоял рядом, обнимал, а я все ещё беспомощно терлась к нему и бормотала испуганно, будто оправдываясь:

– Когда это успело произойти? Мы знакомы всего не более двух суток.

Он говорил, что все в порядке. Что так обычно и происходит. Он говорил, а голос дрожал из-за перебитого дыхания.

***

– В общем, вот так дела обстоят. Ты знал?

Я вывалила ему все, когда успокоилась. От начала и до конца. Всю жизнь с тех пор, как помню себя и до рассказа о доках. Я ради него и пришла к Ланкмиллеру. Просить, умолять о помощи. Сделать хоть что-нибудь, чтобы это прекратить. Не потому что я и сама когда-нибудь попаду к «зубу». Попаду, глупо питать иллюзии, все что я могу, лишь отстрочить. Но что другие