По ту сторону волков (полная версия)
Шрифт:
Вот и кладбище. Промерзлое, стылое - крепкий мороз начал к вечеру забирать. Меня даже сквозь теплую шинель пронизывало. Слегка поеживаясь, я добрался до той могилы, возле которой исчезли следы оборотня.
Теперь - поднять плиту. Но до чего же она тяжела! Нет, только пальцы скользят, чуть ногтей не обламываю. Мне одному не справиться. Я растерянно огляделся вокруг. И заметил чью-то тень, скорчившуюся поодаль, за одним из покосившихся памятников.
– Эй ты, кто там?
– я на всякий случай нашарил рукоять «Вальтера».
– Выходи! Из-за памятника поднялся в полный рост волчий человек - наш немецкий Маугли. Вид у него был робкий и настороженный.
–
– проговорил я.
– Ты жизнь свою прожил в дикости, с волками, и силу, наверно, накопил, какая обычному человеку и не снилась. Иди сюда.
Он непонимающе на меня взглянул. Я как можно ласковей поманил его пальцем.
– Комме, комме...
– сказал я, вылавливая в памяти какие-то искаженные крохи немецкого. Он понял и подошел.
– Подними плиту, - сказал я.
Он только глазами на меня похлопал. Я наклонился и жестами показал ему, что надо сделать. Он понял. И отворотил плиту на удивление легко - словно газетку поднял.
Так я и думал! Вот оно, под плитой... Но что это? Оно живое и шевелится. Господи, два новорожденных младенца - серых, синюшных, непонятно, в чем жизнь теплится. Да они замерзнут на таком холоде. Я хотел снять шинель, укрыть их - но жалко стало, уж больно шинель хороша - новая, ладная, долго еще второй такой не будет. Я стоял, растерянно глядел на младенцев - и не мог себя преодолеть, не мог пожертвовать своей шинелью. И тут, к счастью, мой взгляд упал на юродивого.
– Снимай свои лохматые обноски!
– сказал я.
– Тебе они все равно ни к чему, и гроша ломаного не стоят, а детей спасут, - и, не дожидаясь, пока он меня поймет, содрал с него лохмотья и укрыл младенцев.
– Вот так-то лучше, - сказал я.
– А, вот ты где, - раздался голос врача.
– Опять удрал разгуливать?
Это он обращался к юродивому. Тот при виде врача явно обрадовался. Врач быстро заговорил с ним по-немецки, и волчий человек тоже в ответ что-то залопотал.
– Как вы съездили?
– спросил я.
– Есть результаты?
– Есть, - ответил врач.
– Все расскажу по порядку.
– Он подошел к могиле и внимательно в нее поглядел.
– Только зря моего подопечного раздели, - сказал он.
– Во-первых, им не может быть холодно, потому что лежат они на теплом навозе, который греет лучше любой печки. Видите, прямо дымится? Во-вторых, они не могут замерзнуть, потому что для тепла им вполне достаточно собственной шерсти.
– Какой шерсти?
– удивился я.
– У младенцев?
– Смотря какой младенец, - ответил врач.
– У волчат всегда шерсть, как же иначе.
Я опять взглянул в могилу. И точно - не два человечьих детеныша, а два волчонка в ней лежат и тычутся друг в друга носами. То-то с самого начала они показались мне какими-то серыми - вот только в сумерках, да от внезапности, да с перепугу я, видно, и обознался...
Встрепенувшись, я проснулся. Одурелый после выпитого, а еще больше - от увиденного сна, я не сразу сообразил, что дежурный стоит в дверях, осторожно покашливая и постукивая согнутым пальцем по косяку.
– Что?
– спросил я.
– Три часа прошло?
– Не совсем. Нескольких минуток вам не хватило. Просто вас к телефону, из райцентра. Из нашего управления МГБ.
На ходу приходя в себя, я поспешил к телефону.
– Алло, это ты, участковый?
– послышался довольный голос оперуполномоченного.
– Ну, могу тебя поздравить. Ответственные высокие товарищи рассмотрели твои предложения и нашли их весьма разумными. Мы составили список из семи человек, подходящих под твои характеристики.
– Вы продиктуете мне список со всеми данными?
– спросил я.
– Зачем? Мы прямо сегодня всех семерых и возьмем, - булькнул он в трубку.
– Думаете, кто-нибудь да сознается?
– спросил я, не очень еще вникая в смысл нашего разговора.
– У нас все сознаются, - весело ответил опер.
– И незачем разбираться, чье признание будет самым правдивым. Все свое получат. И район чище будет. Новых людей поставим. Ваш местный секретарь партии тоже в этот список включен - согласно личному твоему пожеланию, - он опять булькнул, очень довольный своей шуткой.
– Да и врача подметем.
– Погодите! Его-то за что? Ведь ясно, что он не оборотень!
– Ну, во-первых, не очень это и ясно. Твои доводы в пользу его невиновности слабее прочих твоих заключений. Тут ты натяжечки допустил, в отличие от остального. А, во-вторых, мы тут его дело как следует подняли...
– И?
– И оказывается, отец-то у него был преподавателем в привилегированной гимназии, где самая что ни на есть белая косточка училась. И преподавал он не какую-нибудь математику или русский. А богословие. А потом, и сам он штучка хорошая. Говорил он тебе, что иностранные языки знает?
– Сказал, что чуть-чуть знает немецкий.
– Как же, чуть-чуть! Он знает отлично немецкий и английский и - похуже - французский. Где их выучил, не указывается. Думаю, набрался он всего этого у тех самых врагов народа, которых мы еще в тридцать четвертом разоблачили. Чувствуешь, какие связи налаживаются? И зачем, скажи, ему - образованному человеку, хорошему специалисту - сбегать в глухое захолустье, в такой район, как наш, где находятся склады правительственного назначения? Улавливаешь?
– Улавливаю, - моя мысль вдруг заработала необыкновенно четко.
– Вот что, мне все равно надо его навестить, узнать о результатах поездки в Москву. Так я прямо сейчас к нему выйду и просижу у него до вашего прибытия, чтоб он чего-нибудь выкинуть не сумел. Прислежу за ним.
– Молодец, - одобрил оперуполномоченный.
– Верно понимаешь свой долг. Действуй! И он повесил трубку.
Я постоял у телефона, прикидывая расклад по времени. Сигнал о затевавшемся самосуде над инвалидом я получил немного раньше десяти. Врач простился со мной и отбыл в Москву приблизительно в половине двенадцатого, немного позже. Сейчас около семи. В общем, пять часов выходит. Пяти часов ему, пожалуй, должно было хватить на все дела. Значит, он вот-вот будет, если уже не вернулся. Домой он сразу пойдет или сперва ко мне заглянет? Может, сперва ко мне заглянет, а может, забежит домой на пять минут перекусить. В любом случае он скоро будет здесь, и имеет ли смысл идти мне к нему самому? Арестовывать его придут не раньше девяти, а может, и в одиннадцать-двенадцать. Во-первых, с арестами только попоздней выезжают, как правило. Во-вторых, с него не начнут, зная, что он мог еще и из Москвы не вернуться и что я за ним приглядываю. Начнут с других. За ним могут и в три-четыре ночи пожаловать! А мне, значит, торчи у него все это время? Ничего не поделаешь... Выходит, в любом случае несколько часов есть? А мне-то не больше часа и надо. Рискнем! Сон, только что мне приснившийся, никак от меня не отлипал, словно пиявкой к мозгам присосался. Больше всего подавляло меня то, что он как бы высвободил нечто, смутно бродившее в моих мыслях, неуловимо важное и не желавшее становиться в стройный ряд со всем другим.