По волчьему следу
Шрифт:
Я не хочу слышать, потому что знаю.
– И любили-то их. Мы так и остались чужими, а они вот средь баб скоренько освоились. А тут незадолго до войны отцу распоряжение пришло, на сборы военные. А через день и мне карточка пришла призывная. Не только мне… многим мужикам.
Язычников, говорят, всех первой очередью в рекруты забирали, как и прочий малонадежный контингент. Слово это, даже мысленно произнесенное, резануло.
Заставило скривиться.
И незадолго… говорят, что не ждали войны. Не готовились. Но чем дальше, тем больше у меня сомнений, потому как
– К графу мы отправилися… а он руками только развел. Мол, распоряжение высочайшее и ничего-то не способный делать. Его и самого в Петербургу вызывали. Бегчи? Никогда-то наш род от долга не бегал. Да и после-то что? По лесам сидеть до скончания жизни? И детям позор по-за таких отцов. Но и в лесу баб с дитями не оставишь. Пошли мы, стало быть, в деревню. Там и сговорились, что поживут они пока тут. Мыслилось, что сборы-то отцовы ненадолго, месяцок… так граф говорил. Он даже жалование снимать не стал, мол, скоренько возвернетесь.
А вышло…
Даже интересно, жив ли тот граф? Спросить? Нет, перебивать не стану. Ему и так тяжко сказывать.
– Деревенские и пообещали, что приглядят и за ними, и за своими. С деревни тогда тоже многим повестки пришли… так что совпало. Перевезли матушку с Полуней, детей… обустроили… и на пункт отправились. Отбыли… тем же днем и отбыли. Потом еще успел письмо получить. Мол, война началась, наступление, многие бегут, но городские больше. Городским проще. А в деревне кто ж пойдет от хат да полей? И не верил никто, что надолго это… все ждали, когда ж Имперские войска погонят. Потом уж новость пришла, что заняли всю губернию…
Бекшеев не торопил. А Михеич сидел, покачиваясь взад и вперед. Выдохнул.
– Мы с отцом… мы славные охотники… нам и предложили. Снайперами… я согласился. Прошел. Всю войну… день в день. Отца через год не стало. А я жил. Все думал, как вернусь, как… земли заняли? Так взад отобьем. А деревня… кому надобно деревню трогать? Баб да детишек?
И Тихоня, державшийся до того тихо, неприметно, к стене отвернулся. Лицо его застыло.
Кому и вправду…
– Это уж, когда вернулся, узнал… приключилось тут… то ли взорвали кого, то ли подстрелили. По-разному люди баили. Главное, что сперва в городе вон… вешали. А там и устроили. Показную акцию.
Кулак Тихони впечатался в стену.
И Михеич повернулся к нему, вперился тяжелым звериным взглядом. А после сказал:
– Чайку он попей. И тебе травок дам… мертвые отошли уже. К богам. Это живые все маются. Живым тяжко… я ходил туда. Как вернулся. Все думал отыщу… Полуню, матушку. Детишек… девочки у меня были. Такие… в Полуню все. Волосики светлые, что лен беленый. И глаза ясные-ясные…
Голос дрогнул.
И выправился.
– Ничего не нашел. А скоро и оцепили военные, мол, будет проведено перезахоронение, согласно протоколу и все такое. Благо, начальник у них понимающий. Позволил… быть. Глядеть.
Михеич поставил недопитый чай.
– Капище тоже разворотили все… но то ладно… боги следом за людьми всегда уходят. А вот зверь тогда, мыслю, и поднялся.
Мы
Зверь…
Или не совсем зверь? Человек, физически сильный настолько, чтобы протащить на себе другого человека. Это убить легко, подобрался поближе да ткнул железкой. Или издали… а вот тело мертвое, оно тяжело, неповоротливо.
– Волоховы дети… так-то сам я не видел, но наши баили, что есть у них свойство, обличье менять. Не у всех, но тех, кто кровью Волоху глянулся. А может, род свой от него вел. Чужакам-то всего не откроют. Так что видеть я не видывал… знаю, что каждый год на шестую луну уходили мужчины в лес, в закрытый, куда ни мне, ни отцу дороги не было, да три дня там сидели. Ну а после возвертались.
Михеич провел ладонью по бороде.
– Волков тут во все времена хватало, да… только скот деревенский они не трогали. И собак в селе вот не было. Везде были…
Как в деревне-то и без собак?
– …а тут от не было ни одной. Даже жена моя, если по первому времени брала с собою… мало ли, все ж места дикие, кабан там или лось выскочить может, да и люди всякие случаются, так что с добрым кобелем по лесу ходить всяко безопаснее. Так вот, она Нагая, это кобель наш, здоровый такой, умный, за чертою оставляла. Да и он радый. Сидел. Ждал.
И о чем это говорит?
Убийца-таки связан с язычниками?
– А охотились они как? – уточнил Бекшеев.
– Как? Да никак… в том и дело, что не охотились. В лес от ходили. Бабы за ягодой там, за грибами. Мужики – за самим лесом, чтоб хаты править. За корой, лозой. Травами. За всякою нужностью, но охотиться – никогда. Птицу и ту не били. Скот держали, это правда. И на выпас выгоняли… и тоже от. Теперишним умом ежели, то как они-то? Чтоб скотину и в лес. А ни одной овечки не пропало. Лисы и те не хаживали… одно слово, волоховы дети.
А потом пришли немцы. И Волох оказался не так силен, чтобы защитить детей своих.
Снова молчим.
Дела такие, что порой не молчать не хватает сил. Я ведь тоже человек, живой… и Тихоня прикрывает глаза, вспоминая другой храм.
Другую деревню.
Рука его сама собой к кресту тянется.
– Вы уехать не думали?
– Бекшеев снова нарушает тягостное это молчание. – Вернуться к деду…
– Некуда возвращаться, - оскалился Михеич. – Тут… дело такое… не знаю, сколь правда, да наших почти не осталось. Слыхал, будто немцы их нарочно выбивали.
И я такое слышала.
Проверять? Нет. Иногда наперед знаешь, что не стоит проверять. Что лучше уж тешить себя мыслью, что где-то там, в лесах ли, на болотах, по-прежнему стоят деревни с таким вот, привычным мне укладом. И что жизнь в них течет почти такая же, как и до войны. Разве что, может, телевизоры появились… отец незадолго до войны собирался радиоточку купить.
Поставить.
А телевизор? Купил бы?
– Так что и там, где жили, никого-то не осталось. Не думай. Я ездил… не вернуться, так хоть глянуть, может, подмога нужна. Или там руки… мужиков-то повыбивало. Руки везде нужны… а там, почитай, то же, что и тут… разве что палили уже мертвых. Просто постреляли.