По закону – привет почтальону

Мориц Юнна Петровна

«ВСЕ ГОВОРЯТ…»«Все говорят…» – какой бессмертный довод,Как много в нём кровавой простоты!..Как медленно, как быстро этот провод,Как жертвенно ломает он хребты,Как безупречно убивает током,Как выбивает почву из-под ног,Судьбу подвесив… Как сверкает окомТот, кто последний делает пинок!..Потом, потом цитаты тащит с кладбищОбщественное мненье, тащит с гряд,Где листья не снимают кисти с клавиш,А рукописи как бы не горят, —Вы слышали?.. О да! Все говорят,Об этом только все и говорят.Заткни свой слух руками и ногами,Горами, облаками, берегами.«Все говорят…» – я знаю этих «всех»!Вовек не приближайся

к ним – как птица,Пока тебе поётся и летится,Любовь моя, мой драгоценный грех.

* * *

Действительны ваши билеты в кино,А вы – недействительны,Пора бы почувствовать это давно,Но вы – нечувствительны.И ваша действительность, вся целиком,Давно недействительна,Её нечувствительность в смысле таком —Особо чувствительна.Действительность – это чувствительность, ткань,Особо ранимая…Действителен даже разбитый стакан,И боль его – зримая.

* * *

Презрение к народу – низость духа,Животный страх перед судьбы огнем…Пожар войны, и голод, и разрухаНапомнят о народе, – да, о нем,О демосе, о плебсе и о быдле,О солдатне, о черных батраках,О сгустках отвращенья ли, обид лиВ их смачно выразительных плевках.Но в час, когда на бойне интересовИзгоем станет всяческий народ,Который в интересах мракобесовСтрану не сдаст и не заткнёт свой рот, —Тогда в изгойской быть хочу природе,С изгойским снегом, на изгойском льду,Со снегирём изгойским на свободе,С его изгойским посвистом в саду, —Изгойским хлебом быть с изгойской солью,Где серебром сверкая и парчой,Мороз, как зверь, свою диктует волюИ метит территорию мочой.Страна – изгой?!. Народ – изгой?!. Я с ними,Я в этом списке – первого первей!..Тот не поэт, чье в этом списке имяЩеглом не свищет в пламени ветвей.Изгоев нет для Господа, для Бога,Изгоев нет для Бога, господа!Господь един, а черных списков много,Изгойство Бога – вот что в них всегда…

* * *

Им не положены прекрасные черты,В уме отказано, в достоинстве и чести,Они для победителей – скоты,Отродье адское, угроза страшной местиЗа унижение, за травлю и разгром,За всё, что им навязано изгойством,Враньём и наглостью, пером и топором,И войском пыточным, гестаповским геройством.Им подлой силой навязали эту роль,Им отказали в человечестве и в Боге,И вот теперь, когда они – вопящий ноль,У победителей от страха пляшут ноги,У победителей в мозгах летает мольИ червь безумия копает там берлоги.У победителей – содомские мечты,Цивилизация содомского гламура,Ещё и носит христианские крестыНа голом теле их содомская натура.Какая месть коварней, чем возвратСодомских стад к возлюбленным и детям,Домой, на родину?!. Какой сравнится адС возмездием таким, с подарком этим?..

* * *

О нет, я не из тех, кому дороже близкихКакие-то стихи, тем более – свои!..Они всего лишь след, оставленный в запискахДля близких и родных, для дома и семьи,Которые – мой свет, и бездна, и спасатель,Кириллицы моей люблёвый кислородИ небо, где живёт люблёвый мой читатель,Поскольку на земле ему заткнули рот.И, более того, страшны мне люди эти,Что говорят: «Стихи рождаются, как дети,И собственных детей они дороже»… Бред!Быть может, их стихи с такой натугой лезут,Что надобны щипцы и прочее железо,И роды принимать к ним ходит Мусагет?..Большой Секрет для маленькой,Для маленькой такой компании,Для скромной такой компанииОгромный такой Секрет.

* * *

Каталась песня в лодке на канале,Где очень много плавает всего:«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,Люблю ее – и больше никого!»Была весна, листву деревья гнали —Как спирт, – и пьяной набережной вдольОдни канальи шли, одни канальи,Походкой сладкой, как морская соль.Умом нельзя – за что он Маньку любит?Нельзя аршином это обрести.Ни на какой язык такие глуби,Такую мистику нельзя перевести —Умрут слова и станут местом общим,Наш опыт жизни непереводим,Но мы – канальи! – никогда не ропщемИ на других без зависти глядим.Катайся, песня, весело скандаля,Катайся в лодке парня моего:«Люблю я Маньку, эх, она – каналья,Люблю её – и больше никого!»

КРАСИВАЯ ЖИЗНЬВ этом жестоком транспорте, где никто не уступит местоНи старику, ни старухе, ни безногому инвалиду,Ни беременной жизни, чья плоть вздыхает, как тесто, —На обиженных возят воду, и глупо копить обиду.Я пробираюсь к выходу и уплощаюсь в давке,Мне ещё ехать и ехать, остановка моя далеко,Но я точно отсюда вырвусь, я – не бабочка на булавке,Я – пешком, я расправлю лапки – так весело и легко,По воздуху путешествуя не в мимолетящем транспорте,Где злоба так жизнерадостна и так беспощадна сила,Которая так торопится!.. Да живите сто лет и здравствуйте,Но я – пешком, я – по воздуху, жить я люблю красиво!..В этой красивой жизни так легко уступаю, так весело,Место жестокой силе и жизнерадостной злобе,Которые так торопятся, что превратятся в месиво —Обе!И напоследок увидят прелесть красивой жизни,Которая путешествует так весело и легко —Всеми крылышками и лапками по воздушной своей отчизне,Этой прелести остановка – далеко ещё, далеко!..

* * *

Я – умственный, конечно, инвалид,Черты безумия во мне преобладают.Как ни корми, душа моя болит,Когда другие жизни голодают.И, кружкой кофе начиная деньВ мирах, где качка ритма – как в вагоне,Я вижу мной ограбленную тень,Чья кружка кофе греет мне ладони.И утешает только переводС испанского, из дивного поэта,Который сам – такой же идиотИ шлёт привет, с того взирая света,И, олуху небесного царя,Ему я кофе наливаю кружку,И пузырём – в окне моём заря,Опилки снега, ветер гонит стружку,И строки начинаются на И,Чья ткань соединительная дышит,Как жабры архаической любвиНа глубине, где нас никто не слышит.

А В ЧИЛИ, КОГДА МОЧИЛИ…А в Чили, когда мочили,Подвалы кровоточили,И плыло людское мясоВо имя – какого? – блага.И никакая ГаагаНа тему того ГулагаТогда не точила балясы,На свой трибунал напяливПравозащитные рясы.Мочильщик дожил до старости,Его донимают хворости,Он пребывает в сырости,В памперсах он, в подгузниках,В почёте, он всех прощает,Нельзя же судить больного.А говоря об узниках,Которых мочили в Чили,Думать надо правозащитно,Что все они были здоровы,Слишком здоровы и молоды,И если они перемолотыПытками в порошок,Виновна в этом История,А не жалкая тварь, котораяНыне ходит с трудом на горшок!..Сползает огромная пенаС правозащитного молока —Крови там по коленоИ ловушка для дурака.

* * *

В окнах по-страшному ало пылала заря,Редко до первого снега звенит гололёд, —Но гололёд зазвенел в холодах ноября,Выскользнув раньше, чем первого снега полёт.Что-то взрывалось и, страшные вещи творя,Гробило жизни, попавшие в тот переплёт,В тот самолёт, в субмарину, в тот лёд словаря,Из-под которого больше никто не всплывёт.Некая сила, чьё имя таится не зря,Чтоб некрофила не влёк смертолюбия мёд,Вдруг от нуля начинается, от фонаря…Редко до первого снега звенит гололёд.Кто задыхался на дне у морского царя,Пламенем синим горел, – только тот и поймётБешенство силы, чьё имя таится не зря,Чтоб смертолюбов не влёк смертолюбия мёд.Кто помогал этой силе бросать якоряВ наши мозги, где отчаянно птичка поёт, —Тот никогда не имел в голове снегиря,Богом обижен и зависти чашу испьёт.