Победитель
Шрифт:
– Ну и будет пустой зал, коли так, – снова упрямо повторил директор театра Климчуков. – Если теперь даже простой блузы с башмаками ни за какие деньги нельзя купить, то где ж вечерний туалет взять? Разве что в том же театре, в костюмерной!
И хохотнул вдобавок, озирая присутствующих с простодушным и необидным видом – мол, а что ж, я же правду говорю!..
– Вы, Иннокентий Кондратович, напрасно столь весело смеетесь, – холодно заметил Луначарский, снимая пенсне и принимаясь неспешно протирать стекла кусочком замши, всегда лежавшим на чернильном приборе. – На вашем месте я бы сейчас не хихикал, а самым внимательным образом размышлял, как все-таки обеспечить выполнение этого трудного поручения! Костюмерные, говорите? – ради бога, давайте из костюмерных! Буду
Климчуков не ответил, только побурел и стал нервно перебирать разложенные перед собой бумаги.
Через десять минут Луначарский, озабоченно поглядывая на часы, уже снова сидел в машине. Пока добирались до гостиницы, он успел составить в уме планы двух статей, которые непременно требовала “Правда”. К завтрашнему дню – о положении в Академии наук, а об отношении к религии в школе – к четвергу. В мозгу созрели формулы, которые, он знал, будут сами по себе жить до той поры, когда найдется минута взяться за перо, – и тогда свободно и убедительно облекутся словами. “Если деятельность ученого не увеличивает количества пищи, значит, пища для его ума была недоброкачественной!..” “Пролетариат добился того, чего никогда не было при царе – свободы исповедания. Мы проявляем терпимость к чужой вере. Но разве можно не удалять из школ верующих учителей?..” И еще одна мысль мелькнула, уже совсем самостийная, инициативная: не высказаться ли по поводу пораженческого заявления Бухарина перед учащимися рабфака – насчет того, что управлять страной, оказывается, труднее, чем думали большевики, когда принимали власть?..
У подъезда “Националя” переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.
– Здравствуйте, товарищи! – оживленно поздоровался Луначарский. – Едем?
– Ждем, – ответил один из них, ответно кивнув. – Не торопятся их величества.
– Ну, дело падишахское, как говорится, – рассмеялся нарком просвещения. – Восточных нег томительная сладость!.. Ничего, подождем.
Скоро появились охранники эмира – двое встали у дверей, двое прошагали к черному “роллс-ройсу”, предназначенному для гостей. Неприметные плечистые тоже подобрались.
– О, ваше величество! – Луначарский просеменил вперед, кланяясь, но кланяясь как-то боком и неопределенно; мимолетная неопределенность объяснялась возникшим в последнюю секунду в душе раздраем: ведь еще по дороге он твердо решил про себя, что сегодня кланяться вообще не станет, поскольку в пролетарском государстве поклоны давно и навечно отменены; однако при появлении царствующей особы в ушах зазвучал низкий, сипловатый голос Сталина: “Из тактических соображений, товарищи, мы не должны относиться к Аманулле-хану так, как он того заслуживает в силу своей классовой принадлежности. Нам, товарищи, в настоящий момент придется закрыть глаза на то, что Аманулла-хан – представитель самой верхушки пирамиды угнетения. – Краткая усмешка, пауза, и затем почти ласковым голосом: – Еще будет время об этом вспомнить!..”
Когда он слышал этот голос (неважно, въяве, на заседаниях Совнаркома или, как сейчас, звучащий в памяти), на него в первую секунду накатывало легкое головокружение. Ему казалось, что по крайней мере один из тех нескольких десятков, а то и сотен смыслов, вложенных в слова Сталина, существует специально для того, чтобы он, Луначарский, снова вспомнил, как велика милость говорящего! как много в нем доброты и великодушия, позволяющих столь снисходительно относиться
Именно воспоминание об этом голосе, каждый звук которого вызывал в его душе одновременно злобу, страх, гипнотическое желание повиноваться и надежду на то, что он прощен навсегда, навечно! – оно-то и заставило наркома в последнее мгновение изменить тому горделивому посылу, с которым он направился было к дверям, и вместо того, чтобы перед лицом восточного деспота проявить пролетарское достоинство и несгибаемость, вынудило этак вот, по-рачьи, скособочиться перед падишахом.
Впрочем, кажется, никто не обратил внимания.
Эмир уже рокотал, протягивая руку:
– Рад вас видеть, Анатолий Васильевич! Вы снова будете нашим Вергилием?
– О да, уважаемый Аманулла-хан, о да! – нарком рассыпал нежное воркование отменно поставленной французской речи. – Товарищ Сталин поручил именно мне… ведь мы не можем отдать вас в руки неведомых экскурсоводов!..
Эмир пригласил его в машину и всю дорогу до Третьяковки расспрашивал о постановке музейного дела в Советской России – расспрашивал деловито и даже с удивившим Луначарского знанием деталей, выказывавшим непраздность этого интереса.
– Видите ли, господин эмир, – отвечал Луначарский. – Во главу угла мы ставим сохранение наших культурных ценностей. Ведь они принадлежат народу! Если в царское время… – Он осекся. – Гм-гм… если до революции был возможен произвол по отношению к предметам искусства, когда каждый владелец мог в любую секунду продать или подарить принадлежащие ему картины, скульптуры, археологические древности или предметы роскоши, имеющие художественное значение, то есть распорядиться ими по своему усмотрению и тем самым лишить жаждущий культуры народ возможности не только физически владеть ими, но даже и любоваться на музейных стендах, то теперь наше культурное наследие нашло надежную защиту! Мы внимательнейшим образом следим за охраной памятников культуры. Это достояние народа, и ни одно хоть сколько-нибудь значительное явление искусства теперь не может быть утрачено!..
Одобрительно кивая, эмир осмотрел здание. В двух шагах за ним следовал белобородый и немного сутулившийся человек. Он то и дело что-то помечал в тетради. Луначарский поморщился, припоминая. Это был летописец эмира, этот, как же его, м-м-м… Их знакомили вчера, но второпях, и Анатолий Васильевич забыл имя.
В холле произошла небольшая заминка – служительница решительно встала в проходе, бескомпромиссно указывая эмиру на короб с грудой гигантских войлочных тапочек.
Эмир растерянно оглянулся. Нарком уже подлетал к виновнице глупого недоразумения. Полы пиджака стелились по ветру.
– Вы что себе позволяете?! Не видите, что происходит?! Что вы тут со своими бахилами?!
– Так положено же, Анатолий Васильевич! – залепетала старушка. – Паркет же!..
– Мозгами думать положено! – отрезал Анатолий Васильевич и, с улыбкой повернувшись к эмиру, снова перешел на французский: – Проходите, ваше величество, проходите! Это, видите ли, у нас для посетителей! Мы всеми способами стараемся беречь достояние народа!..
* * *
В кабинете главного смотрителя Третьяковской галереи Валериана Ивановича Трухановского пахло сердечными каплями. Сам же он, старчески сгорбившись и далеко и низко, под самую лампу сунув седую вихрастую голову, быстро писал что-то на листах желто-серой бумаги, то и дело протыкая бумагу стальным пером и рассыпая веер мелких чернильных брызг.