Побочное действие
Шрифт:
«Где-то тут должен быть стенд», — Мэл попыталась заглянуть через плечо отцу, что покачивался рядом, как марионетка на ослабленных нитях. Потом сделала шаг в нужную, как она думала, сторону. Под подошвами захрустели стёкла, так громко, что стало понятно – до этого момента вокруг царило беззвучие. Абсолютная тишина, ни электрического фона, ни далёкого гула реактора, ни ровного гудения системы кондиционирования. Ничего.
Стенда на месте не нашлось – ни чистого, вымытого спецрастворами, ни покрытого кровью и следами жизнедеятельности очередного «объекта». Не было и обломков, на стендовой площадке просто возвышалось нечто другое. Грубый железный ящик, разукрашенный следами огня и пятнами ржавчины.
— Добро пожаловать, Мэллори! – Мэл вздрогнула, когда голос отца изменился, и обернулась. Алый свет на секунду обрисовал худой силуэт, и стало понятно, что лётный комбинезон исчез. Зато появился костюм, старинный и знакомый, а ещё цепочка, часы и печатка с их червонно-золотым отблеском.
Хойт Волкер в отличие от Харта-старшего на сломанную марионетку не походил. Держался вполне прямо, скрученной шеей не кривил, а в длинных пальцах зажимал дымящуюся сигару. Ещё улыбался, едва заметной застывшей улыбкой, вперив в Мэл неподвижные значки, в которых играли огоньки аварийки, но не было места хоть какому-то выражению.
— Ты отлично себя проявила, как настоящий профессионал. Докажи свой профессионализм снова. — Хойт плавно указал на ящик. – Ты ведь слышишь, чего я хочу, правда?
О, Мэл слышала, трудно было не услышать. Кивнула медленно, так, будто мышцами управлял кто-то другой, и тут же, опустив глаза, нашла рядом с собой низенький лабораторный столик на колёсиках. Там одиноко лежала немыслимая древность – коробка спичек, и чёрт его знает, как спустя мгновение она очутилась в ладони.
Момент, когда внутри ящика заполыхало, почему-то выпал из вереницы бессмысленных картинок. Только красный туман вдруг стал живым, наполнился движением и пульсацией света. Огонь колотился о железные стенки, вырываясь из щелей и окошка длинными языками в кайме угольного дыма. Дым почему-то исчезал, не заполнял лабораторию, хотя Мэл давно уже для себя решила, что система воздушных фильтров тут не работает. А вот понять, что именно не так ещё, сумела только через пару долгих минут.
Она ничего не чувствовала, хотя горящее в ящике тело должно было разрываться от бешеных нервных сигналов, вопящих о том, что его пожирают живьём. Огонь вгрызался в кожу и мышцы, заставляя плоть лопаться от жара, испаряя остатки жидкости, взамен оставляя искорёженную черноту. Жертва билась о железо, прогибала тонкие стенки, сотрясала петли дверцы и всю конструкцию. Без звука. Без боли. Без ощущений. Без жалости, вообще без эмоций, без слёз, забивающих глотку. Только мистер Хойт усмехался с холодным, презрительным удовлетворением, и собственная усмешка, как зеркальное отражение, кривила губы Мэл.
Скоро всё улеглось, ящик перестал шататься, а дверца вдруг распахнулась. Сама собой, как по команде, с гулким стуком выпустив наружу то, что всего несколько минут назад было живым человеком. Тело обгорело сильнее, чем можно было подумать, но мясо всё ещё сочилось сукровицей через разрывы на латках кожи, исходило жёлтыми язвами и волдырями. Казалось, если воткнуть в это мясо пальцы и покопаться в нём, с лёгкостью можно вынуть любую часть скелета. Вот хотя бы большую берцовую кость, а потом выбросить её собакам -- ведь это же собака ворчит где-то «за кадром»? А череп отделить от хрупкой шеи и вывесить на забор, прямо на солнце, вот так как есть, с обнажившейся глазницей и скулой, да с островками рыжих волос, странно знакомых.
– О, я знаю, это был твой друг, – улыбаясь, произнёс Хойт голосом отца. Голубые глаза «босса» на миг покрылись мутной утопленничьей плёнкой. – Мне очень жаль, что он умер, но так было надо. Ты снова отлично справилась, нужно ещё…
– Нужно ещё, ещё… – завибрировал эхом туман, рассыпался, выпуская из себя ещё одно тело, бессильно роняя его сначала на колени, потом ничком, головой прямо к ногам Мэл. Лица было не разглядеть, но это и не обязательно. Такие же тёмно-каштановые волосы были у матери, чужой женщины, которая жила и работала где-то далеко, не вспоминая о детях.
– Твой брат всё равно уже мёртв, – у застывшего в двух шагах перевёртыша на сей раз был голос отца. Узкое лицо Хойта постоянно плыло и менялось, морщины то углублялись, то разглаживались, а в блёклых голубых глазах маньяка-пиромана проблёскивала серая сталь. – Давно мёртв, тебе нужно только всё завершить.
Звякнув колёсиками, в бедро требовательно, как живой, ткнулся столик. Мэл опустила взгляд – спичечная коробка исчезла, вместо неё на полупрозрачном пластике одиноко лежал боевой нож с узким листовидным клинком. Тело у ног тем временем пошевелилось, упёрлось ладонями в захламлённый, скользкий от крови пол.
– Мэл, я… – донеслось снизу мягким, шелестящим голосом Лэнса. Кажется, брат хотел попросить прощения. За то, что уехал, отправился за отцом по первому его зову, бросил одну в госпитальном боксе, беспомощную, как дерево, попавшее в жернова. За то, что умер, сгинул навсегда в чёрной воде подо льдом, без ответа и без могилы. За то, что не вернулся, нарушил обещание.
Сцепив пальцы на рукоятке, Мэл поморщилась. Тёплый пластик оказался липким, будто оружие совсем недавно использовали по назначению, дырявили им кожу и мышцы, резали внутренние органы. В памяти промелькнул образ: кто-то стоял на коленях в солнечном свете, подставив податливый беззащитный затылок под короткий точный удар. Мэл ощутила, как кривятся её губы, и опустилась на корточки. Свободной рукой вцепилась в волосы на макушке брата, чтобы приподнять его голову. Покрепче сжала нож.
– Да, вот так мне нравится, – голос Хойта звучал уже прямо в голове, тяжело ухая о кости черепа. – Давай, сделай это.
Очень медленно Мэл подняла руку. И тут её наконец настигла боль, которая, казалось, ждала удобного момента. Собиралась с силами, чтобы прорвать наконец плотную оболочку бесчувствия.
Мэл охнула и согнулась от горячего укола где-то под грудиной. Сначала одиночного, будто пробного. Потом ещё и ещё, точно кто-то кромсал изнутри сердце и лёгкие тонкими острыми когтями, ломился в рёбра, пробивался на свободу. Алое марево перед глазами косилось, вертелось и меркло, как неисправная голограмма, а из глотки с каждым новым уколом вырывался вскрик. Беззвучный? Или Мэл просто оглохла, а может, сорвала горло, захлебнувшись кровавым кашлем?