Побочное действие
Шрифт:
Боль на какое-то время отступила или просто затаилась. Началось какое-то заторможенное, продолжительное падение. Сначала прямо на спину Лэнсу, а потом плотное тело брата расступилось чёрным туманом. Мэл решила было, что ещё и ослепла от финального удара, когда нашла себя на твёрдом полу. Сквозь полуприкрытые веки пробивался свет. Вполне обычный, солнечный.
Нервы слабо вибрировали, заставляя мышцы дрожать от слабости, а в голове мельтешило: так не должно быть! Должно быть как-то по-другому, с пальмами, упруго клонящимися под давлением предвечернего ветра, шуршащей травой, что проросла сквозь ржавый остов машины, брошенный едва ли не напротив распахнутого въезда. С другой стороны должно блестеть море, небольшим лазурно-дымчатым лоскутом, потому что обзор закрывают огромные валуны, похожие на сдохшее на берегу водяное чудище. Ещё должен быть маяк… но чёрта с два. Снова накатила боль, чуть терпимее, чем в прошлый раз.
Знакомую просторную комнату сквозь стёкла больших окон сплошь заливает солнечный свет. Он должен весело рассыпаться бликами, играть на любой поверхности, способной его отражать, вот хотя бы на одинокой фоторамке, стоящей на комоде, или на чёрной окантовке большого экрана, прилепленного к стене. Но лучи бесцельно кружатся, чуть касаются лаконичной обстановки и, кажется, разносят кругом черноту, как паршу и плесень. В каждый луч будто вплетены траурные нити, их сотни, тысячи, они давят к полу немыслимой тяжестью.
В комнате ни одной лишней вещи – ни штор, ни картин, ни статуэток. Всё на местах, даже пыль. Тоже придавленная тяжестью. И только в кресле, что идеально ровно стоит перед экраном, разложен походный оружейный кофр – снаружи ни дать ни взять обычный чемодан на колёсиках. Внутри, в мягких резиновых углублениях, аккуратно покоятся части винтовки – ствол с глушителем, ствольная коробка с ложей и прицелом, затвор, магазин, сошка.
– Может быть, кто-то теперь обратит внимание! – вещает с экрана довольно молодой субъект, очкастый, с жидкой белобрысой порослью на черепе. Разглагольствуя, субъект непрерывно моргает бесцветными ресницами, а экран всё мигает и мерцает, когда в нижнем правом углу сменяются детские фотографии. При каждой смене раздаётся щелчок. Конечно, только в мозгу, но он в точности похож на тот хлопок, что издаёт ручная граната, когда у неё выдёргивают чеку и отпускают предохранительную скобу.
– Наш дом перестал быть уютным и безопасным! И я показал вам! – распаляется субъект, от которого полицейские в форме отпихивают чересчур ретивых представителей СМИ с микрофонами. Его прикрывают и от толпы, где скорее всего есть родные погибших во время нападения на летний лагерь. – Я показал, что будет, если наш дом наводнят чужаки! Смотрите, как легко будут умирать наши дети!
Белёсый обычно входит в раж на каждом своём интервью. Экран не скрадывает даже брызжущую изо рта субъекта слюну, толпа всё наседает сзади на журналистов, а полицейские всё работают живым щитом, пока их подопечный не усаживается в тюремный автомобиль. С комфортом.
«Щёлк» – раздаётся в мозгу снова. В правом нижнем углу над бегущей строкой появляется новое лицо. Фото десятилетнего Йохана Лунда на экране выглядит смазанным и чужим, будто это в какого-то другого ребёнка в упор угодил заряд крупной дроби из помпового ружья. Уже после того, как на входе в один из домиков рванула ручная граната, которую прикрепил к двери субъект с жидкой порослью на черепе. «Щёлк».
Боль навалилась снова, тяжёлой душной волной, точно Мэл окунули в воду, почти доведённую до кипения. Перед глазами заплясали искры и белые точки, пропал вдруг воздух. Потом вернулся вместе с полузадушенным сипением, и тогда картинка сменилась.
«Щёлк», – становится на место магазин. Мгновенья назад с такими же щелчками отдельные части стали единым целым – снайперской винтовкой с глушителем. Ещё некоторое время назад был подъём на крышу по пожарной лестнице, скрипучей и шаткой на холодном ветру. Металл тоскливо скрипел, застывали под перчатками пальцы, а нервы натягивались и проседали от боли, как обледеневшие провода. Чёртова боль, от неё теперь даже не отвлечься, белёсый гоблин с экрана забрал последнюю отдушину, которая отгоняла болезнь.
Перед глазами вьются белые пятна и всё ещё прыгает красная кирпичная кладка, хотя стена уже давно позади. Болезнь даёт о себе знать вечным нытьём нервов и иногда – приступами. В голове одна мысль: хоть бы не скрутило сейчас, когда положение для стрельбы уже скорректировано с учётом ветра. Только не сейчас, не зря же эта крыша за двести метров до здания суда была заранее найдена и скрупулёзно исследована.
Некоторое время он пытается отогреть задубевшие пальцы. Время вообще странная штука, оно тянется и тянется под тоскливый вой блуждающих по крыше ледяных порывов, а потом вдруг сжимается. За окнами зала заседаний, положение которого тоже заранее разведано, проплывает знакомая белобрысая башка с блестящими проплешинами. Сейчас этот очкастый прыщ дойдёт до места для дачи показаний и снова начнёт разглагольствовать о том, что исполнил великую миссию во имя родной земли. Прямо с кафедры, как проповедник.
– Каждый псих в этом грёбаном мире считает себя избранным, – замёрзшие губы едва шевелятся в шёпоте. «Йохан» – «бог дал». А этот прыщ забрал и теперь лыбится, купаясь в лучах уделённого его персоне внимания.
Бледная ухмылка прекрасно смотрится в прицельной сетке, но только мгновение. Чувства притуплены, толчок приклада слабо отдаётся в плечо. Стекло рушится из оконного проёма на места зрителей, и до «проповедника», что расплескал мозг едва не на пару метров от кафедры, уже никому нет дела. Какое дело живым до мертвеца?
Мэл слабо припоминала, как ощутила тот же толчок прикладом и очнулась. Почти, потому что тело жевала боль – чужая, сквозь рефлекторно опущенные щиты. Всё-таки эта штука, это проклятие умело защищать организм носителя без участия сознания. Кажется, некоторое время она тупо смотрела вперёд, в дверной проём барака напротив, смаргивая непрошенные слёзы. Всего несколько капелек, склеивших ресницы, размывали человеческий силуэт – чёрную фигуру в пыльных солнечных лучах, что застыла без движения у зеркала, с бритвой в сведённой судорогой руке.
Судорога повторилась – Мэл хорошо помнила мучительный даже сквозь блок прострел, от которого выгнулся позвоночник, а душная дрёма окончательно сбежала. Видела также, как дёрнулся на своём месте Алвин, будто его прошиб электрический разряд. Потом был какой-то пробел, неверные шаги, мелкие камешки, впившиеся в босые стопы. Ещё шаг – скрипнул дощатый пол барака.
– Позволь… – Мэл накрыла ладонью пальцы, до побеления сомкнутые на ручке опасной бритвы. Секундный туман перед глазами растаял, и взгляд упёрся прямиком в отражение в зеркале. У мальчишки с фотографий в пустой нежилой квартире и на экране судебной хроники были в точности такие же синие глаза. Отцовские.