Почти вся жизнь
Шрифт:
Весной сорок пятого Фрол Иванович случайно заметил, что на его земле взялся в рост черенок тополя. Сначала Томилин отнесся к этому с обычным равнодушием, но потом внимательно осмотрел слабую, но упрямую веточку. Вокруг валялись пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. И уже на следующее утро взялся за расчистку сада. И чтобы мальчишки не могли вытоптать едва заметное дерево, поставил изгородь.
Томилин терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий
Мы подошли к дереву. Да, это был наш северный тополь. Старик ласково дотронулся до тонкой гибкой ветки.
— Ему семь лет, — сказал Фрол Иванович. — Он начался, когда Алеши не стало.
Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий и рожденных ими легенд, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.
Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.
Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.
Я работал корреспондентом «Огонька», много ездил по стране и в Новинске познакомился с учителем литературы Павлом Николаевичем Шестаковым и с его женой Анастасией Павловной.
Шестаков воевал на Ленинградском фронте, и как раз в тех местах, где мне слишком часто приходилось бывать, — в Пулкове. Его часть стояла у подножия холма, где находился до войны и где посейчас находится знаменитый Пулковский питомник.
В сорок третьем году Шестаков был тяжело ранен, эвакуирован в родной Новинск и, что называется, чудом выжил.
— Уже и она перестала надеяться, — сказал Шестаков, взглянув на жену.
Анастасия Павловна нахмурилась:
— Что было, то прошло. Зря себя тревожишь…
Шестаков, тоже нахмуренный, подошел к окну, а я встал рядом и, думая о прошлом, молча смотрел на зеленый двор.
— Это все наши юннаты стараются, — сказал Шестаков. — И деревья, и цветы — их рук дело. А вот этот тополек посадил мой сын. Взгляните, вот это деревцо, так сказать военное. Пулковский тополь…
— Пулковский?..
— Пулковский. Над самой нашей землянкой рос точно такой тополек. И когда меня ранило, я попросил — уже меня на носилки положили — попросил обломить для меня черенок. Очнулся в госпитале и вижу: на тумбочке стакан с водой, а в нем черенок. Спросил сестру, она говорит: «Черенок из вашего вещмешка. Выбросить?» — «Что вы, не надо, пусть стоит…» Уже и кожица стала розовой, почки набухли. Нет, думаю, не увидеть мне, как зелень пойдет… А может быть, думаю, все-таки увижу? Хорошо бы дожить. Врачи потом говорили: самовнушение, гипноз и всякое такое… Но вот лопнули почки, зелень появилась… А может быть, я и до корешков доживу?.. Видели вы, как на стебельке твердые пупырышки появляются, а потом, к теплу, белые ниточки — корешки? Очень хотелось мне на них взглянуть. А как-то раз сын меня навещал и говорит: «Папа, а ведь твой черенок пора в землю сажать!» — «И верно, пора. Только смотри, сынок, следи за
— Ну и что же дальше? — спросил я нетерпеливо.
— Ну, а дальше что ж? Поправился. Для армии не годен… Снова начал учительствовать.
— Вы же мне о тополе не кончили!
— О тополе? Да вот ведь вырос тополек… Как здесь у нас говорят — укоренился.
Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учителем, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной, и все отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин. Я не выдержал и спросил Павла Николаевича, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин, Алеша Томилин.
— Что-то не припомню. За эти годы многие имена стерлись в памяти. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта Агеева. Агеев Юра. Моложе меня был лет на десять, а уже опытный военный…
Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу.
Прошел еще год. Приближалась первая «круглая» годовщина ленинградского салюта — январь пятьдесят четвертого. Месяца за три до этой памятной даты я поехал в Пулково. Я еще и сам не знал, о чем буду писать, просто хотелось походить по местам, с которыми у каждого ленинградца так много связано.
Мне не повезло. Погода была отвратительной. Никаких просветов в небе. Вокруг все мутно, сыплет мелкий осенний дождь. В автобусе пассажиры острят по поводу беспощадного ленинградского климата…
Наконец мы выехали на хорошо мне знакомое шоссе. Автобус взял вправо к аэропорту, мне надо было прямо, я выскочил, и попутная машина подобрала меня.
«Питомник управления садов и парков города Ленинграда». Я остановил машину и вошел в открытые ворота. Вокруг меня был лес. Мощные дубы, новые посадки, старый густой боярышник. Здесь когда-то проходил передний край Ленинградского фронта.
Человек, шатающийся здесь без дела, да еще по такой мокроте, быстро привлекает внимание. Ко мне подошел молодой человек в ватнике и кепке и спросил, что мне здесь надо. Я объяснил как мог.
— Ну, прежде всего вам надо посушиться, пойдемте в дом.
Молодой человек оказался агрономом, и весьма толковым. Он подробно рассказал мне о новых посадках. В том году они были особенно велики: свыше миллиона сеянцев, черенков и семян!
Мы дошли до Пулковского ручья, по другую сторону которого стояли домики управления.
— Митя! — крикнул агроном через ручей. — Уже отправили машину к Агееву?
Я остановился. Агеев? Ведь я что-то знал о нем… Новинск, Шестаковы, зеленый двор, на который мы оба смотрели, вспоминая прошлое…
— Сержант Агеев?..
— Почему сержант? Юрий Александрович Агеев работает в парке Победы.
Юрий Агеев… Конечно, это могло быть случайным совпадением фамилий… Молодой агроном очень удивился и даже сдвинул кепку на затылок, когда я вдруг повернул и обещал заехать на днях.