Под музыку Вивальди

Величанский Александр

«Ангел крылами…»

Ангел крылами закрыл лицо, ангел зажмурил свои глаза, и даже нимба его кольцо гаснет, не замыкается.

«Мятежи: вакханалия грез или грозных заоблачных планов…»

Мятежи: вакханалия грез или грозных заоблачных планов, вакханалия, ах, гениальной тактической лжи, вакханалия плах и предательств, предательств, измен и наганов, вакханалия страха, табу нарушенья, МЕЖИ — преступить чрез которую, чья же решалась нога? – но ПРЕСТУПЛЕНИЕ – атавистический, нечеловеческий страх… Страшен пастырь трусливый, пугливое стадо баранов, но

страшнее всего, когда страхом охвачен смельчак.

«А может быть, премудрый Боже…»

А может быть, премудрый Боже, душа и смерть одно и то же — один единственный, но миг в подушках влажных, чуть живых.

«Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем…»

Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем, иль черные розы, забытые нами в пельменной, высокие гроздья голландских ручных хризантем, гербарий гербер иль нарцисс, или крокус подземный, тюльпаны, раскрывшие клювы, – весь этот гарем — прими от меня и от времени мглы незабвенной.

18.7.87

«Ясность это – тайны…»

Ясность это – тайны затемненье, а не антипод бездонной тьмы. Слишком полагались мы на разуменье, слишком полагались на безумье мы.

«Была одна вода…»

Была одна вода, и мрак над пустотою, и Божий Дух тогда носился над водою, но вот, сорвавшись с уст последнего пророка, наш мир горит, как куст, в огне являя Бога.

«Осенний дом, а возле…»

Осенний дом, а возле — старик в худом пальто: все стало «ДО» и «ПОСЛЕ», но все же больше «ДО». Погоды льются сводки, но старику зараз, как до и после водки, как до и после нас.

«Вы наконец нашли врага…»

Вы наконец нашли врага, который вам не страшен — его же можно оскорбить, тем выместив на нем все оскорбленья от врага, которого бояться приходится и в той норе, что верой стала вам.

«Захотелось травине…»

Захотелось травине сквозь снег прорость. Захотелось барану с волкам пожить — у волков ли житье вольготное, у волков ли житье досытное. А и вышел баран в широку степь, что ль по волчьи выть научитися. Как и вышел баран в широку степь, с той поры о баране и слуху нет.

«Мне страшно слушать говорящих…»

Мне страшно слушать говорящих во сне и нестерпимо жаль заблудший говор их. Сей ларчик не открывается. Едва ль рассудишь ты по дряблым фразам, по снам, которые глядим, что он там делает – наш разум, что он там делает – ОДИН?

«Извилистая нежность…»

Извилистая нежность моих былых подруг вдруг помертвела внешне, и свет их глаз потух, но снятся мне доселе они, как в оны дни, как будто не старели, а умерли они.

«Пусть, как поземка низок…»

Пусть, как поземка низок — как ветром ветра вой — ты музыкой пронизан, как музыка тобой.

«Холодные астры…»

Холодные астры. Чуть

теплые строки. Высокие зори. Глубокие росы. Сусального солнца прозрачные тени не бредят уже прошлогоднею тьмою.

«Позднее лето. Голубое поле капусты…»

Позднее лето. Голубое поле капусты. Огнеопасный, покуда не вспыхнувший лес. Брошенных велосипедов не ветер ли крутит колеса? Ох, а мы лезем и лезем в Москва-реки серый отвес.

«Флот тонет в море. Пир – в вине…»

Флот тонет в море. Пир – в вине. И все блаженнее Антоний. И все божественнее Август. И все незванней всякий гость. И у привыкшей хохотать от плача занемели плечи, глаза, затекшие от плача, таят свою златую злость.

«Дождь перестал…»

Дождь перестал и, опоздав, ты все ж пришел в замоскворецкий июльский двор, но нынче дождь, навек, должно быть, зарядил он.

21–24.11.77

«Первая желтая прядь…»

Первая желтая прядь в русалочьи волосы леса впуталась. Впредь – только время и срок его верный не вем. Прядает ветер, испуган неведомо кем, жалко кривятся стволы фонарей из железа, и облетает с них свет на рассвете совсем.

«Член ИКП анкетный…»

Член ИКП анкетный, как гений богодан, не понял он, что «captain» не значит капитан большого парохода иль полковую вошь, а значит: воевода — великих браней вождь. Трагического действа весь смысл Шекспира в том, что гения бездействия, что Гамлета с брюшком, что этого болвана под славный звон мечей «четыре капитана» уносят в мир теней.

«Раз заходил ко мне сей правоверный еврей…»

Раз заходил ко мне сей правоверный еврей — был он тогда математик, но ныне своей вывезен в Лондон – английской своей половиной. Не математик теперь он – истсайдский раввин он. Зингера «Страсти» пришел он кошерно продать (не разживешься, поди, в одночасье мильоном) за подороже плюс двадцать процентов – он (мать… он математиком был), хоть еврейским бульоном залит был сборник и жирною грязью порос (так мы узнали, что значит и впрямь chicken broth). И очутившись в моей, как решил он, каморке, снявши роскошную шапку, остался в ермолке. В комнате он на Николу Угодника страсть как… вопросительно глянул, – но лишь как на моду. Библии же углядевши славянскую вязь, рек он: «О, нет не вино вы здесь пьете, а воду». Как мне хотелось ответить ему, что вино их иудейское кончилось в Канне давно: вода крещенья в вино обратилось причастья (греческий он не постиг за отсутствьем пристрастья). Спорить полезно лишь с единомышленником. Вместе с деньгами я отдал раввину бесплатно стихи для сборника, что составляла тайком его жена – англичанка – ну, отдал и ладно, но, сознаюсь, ненавистен мне был этот мой «либерализм», хоть беззлобный, но слишком немой! И удалился несбывшийся сей поединок — только вода, что стекла с его снежных ботинок стояла в комнате (просто вода, не вино), я же глядел на нее, ведь еврей я отчасти, видно молчанье отчаяньем мне суждено… «Страсти» же Зингера мне полюбились до страсти.