Подгоряне
Шрифт:
непристойностью выходка истопника: вгорячах ли, с умыслом ли, но Вырлан
назвал почему-то директорскую лошадь Телевизором. Разъяренный директор
тотчас же уволил его с работы.
Оказывается, у Иосуба был повод, чтобы обозвать так ничего такого не
подозревающее животное. Иосуб собственными ушами слышал горячую директорскую
речь, обращенную к учителям и ученикам. Он призывал их дружно выйти на
виноградники и в сады совхоза, чтобы затем на заработанные ими деньги
приобрести два телевизора: один для учительской, другой для красного уголка
школьного интерната. Школа, однако, осталась без телевизоров. Зато на
спортивной площадке объявилась лошадь, а потом и повозка, на которой рядом с
директором возвышалась, горбясь, внушительная фигура Иосуба Вырлана.
Последнему не составило никакого труда узнать, что конь-то и вся сбруя
куплены вместо обещанных телевизоров, а прозвище пришло и того легче. К
великому огорчению директора, лошадь быстро привыкла к своей очень
современной кличке. Школьный начальник прямо-таки бесился, краснел от стыда,
но поделать ничего уже не мог. Сельские жители, да и некоторые наиболее
хулиганистые ученики быстро подхватили кличку, повторяли ее Постоянно, так
что ни на какие иные понукания конь не реагировал, пока ему не крикнешь:
"Тпрррруу, Телевизор!" или "Нооо, Телевизор!" Без таких возгласов ни
остановить его, ни стронуть с места было невозможно. По этой причине бедному
директору приходилось разговаривать со своей лошадью языком Иосуба Вырлана,
языком, совершенно немыслимым в его, директора, положении.
– В новой школе покончили не только с Иосубом, но и с печами: там
теперь центральное отопление, - сказал отец.
– Школа-то, слава богу, отделалась от непутевого Иосуба, так теперь
его на нашу шею повесили. Кому только в голову пришло сделать его
начальником над всеми печами и трубами села, поумнее, что ли, не нашли
человека?
– заметила в сердцах мать.
Поняв, что камешек этот брошен в его огород, отец возразил:
– Иосуб лучше других разбирается в печах Разве ты забыла, что он
печник, что почти во всех избах он разбирал и клал печи! Не поставим же мы
на такую должность человека, который в печном деле ничего не смыслит!
– Ну да! Разве во всем селе сыщешь человека, который мог бы затыкать
трубы и рушить кухонные плиты... Нет уж, из собачьего хвоста шелковое сито
не смастеришь. Ну да бог с ним! Скажи этому черту, чтоб оставил нашего
старика в покое, не приставал к нему!
– Беда нам с этим стариком. Все ты... Говорил тебе - не нужно
переводить его на пенсию. Не послушалась меня, будто не могли прокормить,
обуть и одеть его без пенсии!
– Ишь вы какие умные - без пенсии! А кто вам просеивал через свое
решето пшеницу?.. Кто бочки починял?.. Колодцы на фермах?.. А теперь вы бы
хотели оставить старика без пенсии?!
– Могли бы, говорю, прожить и без нее... этой самой, - не сдавался
отец.
Из родительской перепалки я узнал о причине, приведшей к разрыву
"дипломатических отношений" с дедушкой. Во всем была виновата мать, ее с
годами увеличивающаяся бережливость и даже скупость. Старея, она и внешне
все больше походила на мою бабушку. Только глаза оставались такими же
голубыми, как у дедушки, то есть ее отца. Но понемногу у нее стал расти
горб. Тяжкая ли работа тут была причиной, другое ли что, но горб постепенно
все увеличивался, он-то и делал ее с виду похожей на бабушку. Да и в
характере мамином все явственнее проступало бабушкино: помимо крайней
бережливости усилилось и упрямство, мама никому и ни в чем не хотела
уступать. Если она видела, что многие, будучи гораздо моложе дедушки,
получали пенсию, могла ли допустить, что ее отец оставался обойденным этой
пенсией? Но мать не знала, что иной раз лучше потерять, чем найти; говорят,
раз в жизни и овца может задрать волка...
Получивши пенсию, первую на своем долгом веку, дедушка поднял шум на
всю Кукоару, внушая каждому встречному и поперечному, что он еще не продавал
своей души ни одной власти, никакой державе, не продавался ни дочкам, ни
зятьям. Шаркая ногами, ворвался в нашу избу, швырнул деньги матери от
порога, затем схватил свою "трехногую мебель", то есть стульчик, и
перебрался на жительство в свою развалюшку. Мама, конечно, тяжело переживала
этот разрыв. Дедушка не позволял ей не только входить в его хижину, но даже
расстелить рядно на лавочке. От прежней идиллии не осталось и следа.
А как хорошо, как славно было раньше! Дедушка приносил в нашу избу свой
трехногий стульчик, то есть всю свою мебель, спал в тепле, за печкой. Слышно
было, как он разговаривает во сне - была у него такая привычка. Слышно было
также, как он стонал, скрипел зубами, почерневшими от перца, красного вина и
солений. К тому времени старик очень изменился, согласился надевать
городские, фабричные рубашки. Уже не бранил, как прежде, оконные занавески.
Примирился вроде бы со всем, что несла с собою новая жизнь. А теперь вновь
вернулся к прежнему: решительно отказался носить магазинные ватные