Подгоряне
Шрифт:
А она, видя его настороженность, еще и поддразнивала:
– Мош Тоадер!.. Вы не будете против, если я добавлю в ваши бутылки
немножечко своих цветов?.. Ну, чуток мяты, чуток акациевых лепестков,
липовых... Они тоже лечебные! Не возражаете? Могу и ромашки... Ну, как вы на
это?..
– Водку с мятой лакали только купцы, коровья твоя образина!.. Дули ее
из глупой гордости!.. Отхлебывали наперсток зеленой гадости, закусывали ее
бубликом.- Засовывали пальцы в карманчики жилеток и орали, как будто
побывали на свадьбе! А я тебе не городской бубличек с бумажными кишками!.. Я
готовлю свой напиток как самое лучшее лекарство... Так что ты гляди,
бесенок, не перепутай мне травы!..
Голос Сабины делается для меня похожим на Нинин. Я поглядываю, как она
колдует вместе с дедушкой над его травами и бутылками, как смеется,
предлагая подбросить в них и своих цветов. Испрашивала разрешения кинуть их
в святую водицу - тогда, мол, она уж ни за что не испортится.
– Святая вода не портится, коровья образина! На то она и святая. Ты,
сорока, знать, забыла, что эта вода из моего колодца?!
– Любая вода портится, мош Тоадер.
– Любая портится, а моя нет.
– Вода, мош Тоадер, есть вода. Она всегда тухнет, когда ее долго
держишь в закрытой посуде. А попы не дураки. Они святят воду в серебряном
кубке, и, прикоснувшись к серебру, вода не протухает.
– Попы святят воду в моем чану у моего колодца, паршивка! В самые
лютые крещенские морозы люди палят из ружей, а поп опускает большой
серебряный крест в воду...
– Aral Все-таки серебряный!
– торжествовала Сабина.
– А ты не перебивай старика, соплячка!.. Это вы в своих школах святите
воду в серебре, а потом кидаете карандаши в мой колодец... И какой мерзавец
придумал такие - не гниют даже в воде!
Сабина хихикает. А в моих ушах колокольчиком звенит далекий голосок:
"Вам не нравятся цветы? Вы сомнете цветы!" Нина приносила их в кулечке из
тетрадочных листиков в клетку. На дворе была зима, падал снег. Я обнимал
девушку, а она могла защититься лишь этими цветами: "Вы сомнете цветы!" Я
отпускал ее. Она освобождала букет от тетрадочной бумаги и стояла сиротливо
и беспомощно, как ребенок. Стояла нежная и хрупкая, как и эти ее цветы.
Времена были тяжелые Даже самой простенькой еды не хватало. И без того
худенькая, Нина сделалась еще тоньше, стояла передо мною, как былинка
полевая. Она, конечно, не была дистрофиком. Учителям полагались кое-какие
продукты. По карточкам они могли получить немного муки, жира, несколько
кусочков сахара, пакетик чая, похожего больше на махорку или дедушкину
измельченную ветреницу.
Иногда я боялся, что могу задушить ее своими лапищами - такой
беззащитно тонкой и податливой была ее фигурка. Мне бы надо было самому
приносить и дарить ей цветы. Но я не мог и думать о таких вещах: весь был
поглощен борьбою с голодом, ночами просиживал в сельсовете, куда она и
заглядывала ко мне А забот было, что называется, невпроворот: составление
списков для распределения хлеба, организация подвод для поездки на
железнодорожную станцию за зерном, мукой, выделенными государством нашему
району, а районам - нашему селу. В те же дни мы завозили и семенной фонд,
чтобы не захватила нас весна врасплох, с пустыми мешками и сусеками, а земля
не осталась необсемененной. Среди грохота сапожищ бывших фронтовиков, среди
неискоренимых запахов пропотевших тулупов, среди удушающего табачного Дыма
вдруг появлялась она со своим белым кулечком цветов, и все тотчас же
озарялось - так, во всяком случае, казалось мне
Нина очень любила цветы, выращивала их даже зимой в комнатушке,
снимаемой у бабки Сафты. Цветами были заполнены все горшочки, жестяные и
стеклянные банки из-под консервов, пришедшие в негодность чугуны и
кастрюли - все, где мог бы приютиться и жить цветок... не для меня ли она
растила их, Нина, Нина Андреевна?! Но я был либо слеп, либо загружен работой
так, что ничего не видел перед собой, кроме бесконечных списков. Одни только
эти списки да питательные пункты, дрова для больницы и школы, госпитализация
дистрофиков с опухшими от голода ногами и лицами поглощали все мое время,
ими лишь я и был занят от зари до зари. Нужно было еще разместить по
квартирам прибывающих из городов врачей, медсестер. Сквозь эту сутолоку
иногда пробивался ко мне ее тревожный голосок: "Ну... а теперь.. что будем
делать теперь?.."
Или я был неисправимо бестолков, или раздавлен заботами, но я не
понимал, что значили эти ее слова.
Как-то вечером она вновь, потерянно обронила:
– Как же будет дальше?..
Лишь после того как мы справились со всеми нашими бедами, словно бы
проснувшись, понял я, что тревожные ее вопросы были обращены ко мне и ни к
кому больше и расшифровывались легко и просто: "Поженимся или нет?" Понял, к
сожалению, с роковым для себя опозданием: Нина уложила в потрепанный чемодан
немудреную справу и уехала на повозке в город. Уехала в институт. Цветы