Подгоряне

Чобану Ион Константинович

голову, словно поршнем втягивает в себя солоноватую жидкость. Вся операция

занимает у него всего лишь несколько секунд: раз, два - и там!

– Однажды летом, - продолжал вспоминать Илие, - я похитил бурдючок и у

мош Тоадера, твоего дедушки. Он держал его в колодце возле дороги. Беш-майор

косил пшеницу в Бэбяску. Он и не видел, как я подкрался к его винцу. Распили

мы его с ребятами. Но и этого нам показалось мало. Наполнили бурдюк водой и

вернули на прежнее место.

Сами же спрятались неподалеку и стали наблюдать,

что же будет... Мош Тоадер не искал похитителей. Сделав хороший глоток из

бурдючка, он в недоумении стал ощупывать его руками и глазами: не прохудился

ли? Вино явно смахивало на воду. Убедившись, что бурдюк цел и невредим,

посмотрел в сторону делянки Иосуба Вырлана и сердито прокричал: "Из

собачьего хвоста не сделаешь шелкового сита!.."

Иосуб убирал пшеницу вместе с сыном. Издалека он не разобрал, что мош

Тоадер читает ему проповедь, а потому никак на нее и не отреагировал, а то

бы непременно полез в драку.

На свои виноградные сотки Илие доставил меня на тракторе: кончился

полуденный перерыв и мы должны были вновь приступить к работе. Мы помнили

поговорку: один летний день год кормит.

При расставании Илие как-то странно и долго посмотрел на меня. Виновато

улыбнувшись, спросил, волнуясь:

– А ты, Тоадер, действительно бегал голышом по Москве?

– А ты сам-то как думаешь, Илие?

– Я?" Ну что я могу подумать?.. У нас... можно... конечно... и

голышом... Вот хоть сейчас, сбрасывай с себя все и бегай... Тебя никто тут и

не увидит... Но в Москве... Там столько народу... Не приведи бог!.. В

сумасшедший дом отправят!..

5

Наивный человек, я думал, что в селе угомонились, позабыли о сплетнях,

пущенных кем-то в мой адрес. Ан нет! Даже Илие Унгуряну, грамотный, в

общем-то вполне современный мужик, и тот верил в бабские наговоры! Может, не

вполне, но все-таки верил. Что поделаешь? На каждый роток не накинешь

платок, как говорится в народном присловье.

Я заканчивал зеленую обрезку последнего рядка, но радости от того, что

сделал полезное дело, не испытывал. В прежние годы было все иначе. Перед

началом работы я приходил в отчаяние. Принимался ли за прополку делянки или

начинал перекапывать виноградники, очищать их и привязывать к колышкам, я

всегда думал, что мне не одолеть такой кучи дел, что и во веки веков я не

дойду от одного конца делянки до другого. Постепенно, однако, втягивался в

работу, двигался дальше, дальше. Отдыхая в полдень, окидывал взором

проделанную работу. Увидав, что сделано уже очень много,

я набрасывался на

нее, работу, с новою, удвоенною силой и забывал при этом обо всем на свете.

Не замечал усталости, не замечал, как бежит время. Работал бы и ночью, если

чего-то не успел днем. Душевное ликование нарастало, и когда подходил к

концу, слышал на сердце какую-то чудесную музыку, аза плечами будто бы

вырастали крылья. Тогда я на собственном опыте убеждался в глубокой мудрости

дедушкиной и маминой пословицы: "Глаза пугают, а руки радуют!" Возвращался с

работы физически разбитый, измотанный до последней степени, едва волоча

ноги, а душа пела.

Вот и теперь я закончил работу. Сунул серп в кошелку. Но прежней

радости не было. Не хотелось даже возвращаться в село. Солнце стояло еще

высоко, но уже клонилось к заходу. Зной спадал. "Беларусь" Илие Унгуряну

глухо и ровно ворчал, бегая по междурядьям виноградников. Я шел по

взрыхленной культиватором земле, мои туфли увязали в теплой и мягкой, как

перина, почве. Свернул на другую клетку, где трактор еще не проходил со

своим культиватором. Но и тут земля мягкая и рыхлая. И ни единого сорного

стебелька! Я не понимал, зачем Илие еще раз взрыхлял междурядья, когда земля

и без того мягкая, как пух лебяжий?!

Правда, мне и раньше приходилось видеть, как на совершенно чистый

виноградник помещицы из Крэвэца выходили батраки и выскабливали граблями все

ее огромное поле, утюжили и причесывали его. Но та работа имела совершенно

иное назначение. Барыня, жена помещика Руссо, ужасно боялась воров. Она

заставляла разравнивать и причесывать землю на винограднике, чтобы заметнее

были на ней следы воришки. Так же поступают и пограничники, когда разрыхляют

и тщательно разравнивают приграничную полосу, а по утрам осматривают ее: не

прошел ли тут нарушитель. Барыня же таким способом выслеживала и крестьян, и

их скотину. Лишь птицы, не страшась возмездия, могли оставлять свои крестики

на отутюженном и вылизанном винограднике лютой барыни. Вера Сергеевна - так

звали помещицу - патологически боялась воров и... самолетов. Самолетов

боялась даже больше, потому что из любого из них могли спуститься на

парашютах большевики. Предчувствие ее не обмануло. Правда, не с неба

свалились, а приехали на машинах и пришли в солдатском строю эти "ужасные

безбожники большевики". Это случилось 28 июня 1940 года. Барыня увидела их

собственными глазами. Из рук тех же большевиков получила пропуск для

перехода через реку Прут. Барыня удалилась вместе со своей дочкой, а